В Тобольской Приказной палате дьяки знали о странной причуде архитектона и порой давали почитать старые казённые грамоты: «допросные речи» охочих людей, «доезды» служилых полковников и «сказки» казачьих атаманов. Всё самое важное Семён Ульянович старательно переписывал в свои сочинения: про жизнь инородцев – в «Описание сибирских народов», про землю, горы и реки, про деревья и зверей – в «Служебную книгу», а если попадались чертежи, то перерисовывал их в «Хорографию» – изборник чертежей. Никто Ремезову эту работу не поручал, никто за неё не платил, да никому она и не была нужна, но Семёна Ульяновича сжигало любопытство.

Таинственным Китаем он увлёкся уже давно. Когда Семёну Ремезову было восемнадцать, в ссылку привезли хорвата-книжника Юрью Крижанича – он показался чем-то подозрителен царедворцам, и его на пятнадцать лет упекли в Тобольск. В конце своего царствия Алексей Михайлович направил в Китай посольство грека Микулая Спафария. Когда до Крижанича дошёл слух, что скоро прибудет посольство, хорват быстро написал для Спафария целый трактат о державе Богдо – «Письмо о китайском торгу». Сей трактат Спафарий увёз с собой в Пекин, чтобы изучать по дороге. Вернулся грек через полтора года. Крижанича в Тобольске уже не было: его отпустили. И Спафарий отдал рукопись Ульяну Ремезову, отцу Семёна. Вот так Китай и зацепил Семёна Ульяновича. Но Крижанич свои сведения о Богдо добывал у бухарцев, ездивших туда по купеческим делам, а у Семёна Ульяновича сейчас была возможность поговорить с почти настоящим китайцем.

Кузьма Чонг пришёл в гости. Семён Ульянович посадил его за стол по правую руку от себя. Ефимья Митрофановна и Варвара напекли рыбных пирогов, а Машка, раскрасневшись, металась от печи к столу и восхищённо поглядывала на молодого Чонга. Китаец, свободно говорящий по-русски, выглядел будто оживший идол. Чонг смущался от внимания Ремезовых.

– Ну как тебе у русских, Кузьма? – спросил Семён Ульянович с такой гордостью, словно это он сам соорудил Россию.

– Мне тут удивительно, – признался Чонг. – Здесь всё такое… большое, крепкое, толстое… В Пекине сыхэ малые, дворики тесные, инби на три шага. Стенки из сушёного кирпича, а перегородок нет, вместо них косяки с натянутой бумагой. Сидят и лежат на полу на циновках. Всё разноцветное.

– И албазинцы так живут? – спросил Леонтий.

– Богдыхан не дозволил им строить русские избы, но отвёл готовую китайскую слободку. Да ведь они уже двадцать пять лет в плену, привыкли.

– А правда, что китайцы спичками едят? – краснея, спросила Маша.

– Правда, – улыбнулся Чонг.

– Покажи! – тотчас влез Петька.

– Щас как дам в лоб, – предупредил Петьку Ремезов.

– Меня отец приучил к ложке, а мать – к палочкам.

– А как твою матушку зовут? – спросила Маша.

– Лиджуан. Это значит «стройная».

– Лиджуан, – шёпотом, как волшебный заговор, повторила Маша.

– Расскажи, Кузьма, лучше про Албазин, – солидно предложил Ремезов. – Что там было и как наши насмерть стояли.

Нелады с богдойцами у русских начались ещё с Ерофея Хабарова, который первым вышел к Амуру. Амурских инородцев – дючеров и дауров – казаки обложили ясаком, но эти инородцы уже платили дань богдыхану. Китай оскорбился и выслал воинские отряды, а казаки лихо разгромили их и продолжали рыскать по Амуру, для защиты построив Кумарский острог. Тогда Лифаньюань приказал дючерам и даурам переселиться в Манчжурию на реку Хургу поближе к крепости Нингута. Амур опустел. Кормить казаков стало некому. За продовольствием казаки сунулись вверх по реке Сунгари, но у селения Фугдин китайцы разбили их залпами из пушек. На другой год войско богдыхана осадило Кумарский острог. Казаки пересидели орудийный обстрел и отразили навальный приступ. Китайцы отступились от острога, но не от Амура, и ещё несколько лет подряд неутомимо долбили казачьи отряды по всей Даурии. И русские ушли с реки, где не осталось жителей.

– В Кумарском остроге у меня дед воевал, – сказал Чонг.