Холодное время - Фред Варгас (2017)

– Мы просим назвать псевдоним и фотографируем ладонь одной из рук. На входе сличаем рисунок линий руки с нашим снимком. Это очень быстро, надежно и не имеет отношения к отпечаткам пальцев.

– Неплохо придумано, – оценил Вейренк.

– Неплохо, ей-богу, – самодовольно сказал Шато. – Некоторые предлагали копировать удостоверения личности с обратной стороны, но там слишком много информации и вычислить человека нетрудно.

– А какие такие “некоторые”? – спросил Адамберг.

– Мои коллеги-основатели, я вам о них говорил, секретарь и казначей, они тоже сохраняют анонимность и оберегают меня.

– Они тоже бухгалтеры?

Шато снова улыбнулся. Когда прошла свойственная ему поначалу настороженность, он оказался человеком весьма приятным и тонким.

– Даже не пытайтесь, комиссар. Скажем, они оба помешаны на истории.

– Помешаны, – вскинулся Данглар. – То есть они не профессиональные историки.

– Я этого не говорил, майор. Они отвечают за научный аспект нашей деятельности.

– Изучают “эффект Робеспьера”.

– Не только. Терапевтический эффект тоже. Мы констатировали его несколько позже. Многие участники, страдающие депрессией, болезненно застенчивые, даже те, кто просто теряет почву под ногами, приходят тут в чувство. Они увереннее ведут себя в повседневной жизни, по-другому воспринимают ее, через призму, так сказать, иной, смещенной реальности. Вы понимаете, о чем я? Поговорите с моими партнерами, назовем их, если вы не против, Блондином и Брюнетом, они знают наших членов лучше меня, особенно странных и незаурядных. Да и непостоянных тоже. Последние преданы Обществу, но упорствуют в своем желании остаться за кадром. С ними, конечно, сложнее.

– И непонятнее, – сказал Вейренк. – Зачем убивать наименее активных участников ваших заседаний?

– Возможно, это досадное совпадение, так сказать, потому что четвертая жертва, Гонсалес, таковым не являлся. Но по его поводу я ничего не могу утверждать. Потому что если это тот, о ком я думаю, то он всегда гримировался и надевал фрак. В связи с чем мне крайне трудно опознать его по снимку. Но у него определенно был длинный нос, усталые глаза и полные губы, тут я вряд ли ошибаюсь.

– Минуточку, – сказал Адамбер, вставая. – У вас есть бумага?

– Пожалуйста, – сказал Шато, немного удивившись, и протянул ему лист бумаги.

Адамберг выбрал снимок Гонсалеса и быстро нарисовал довольно точный его портрет.

– Красиво, – сказал Шато. – Вы, видимо, не являетесь страстным любителем истории, так сказать?

– Я плохо запоминаю прочитанное, в отличие от того, что вижу сам. А теперь посмотрите внимательно.

Легкими уверенными штрихами Адамберг пририсовал к портрету Гонсалеса парик, шейный платок, поднятый воротник и замысловатый бант.

– А теперь? – спросил он, протягивая рисунок Шато.

Президент, изумленно покачав головой, потер лысину.

– Ну, конечно, – сказал он, – я его знаю. Теперь я отлично вижу, кто это.

– Непостоянный?

– Нет. Любитель сильных ощущений. Он часто приходит на большие заседания. Этот Гонсалес всегда записывался добровольцем на разные роли. Он замечательно сыграл Эбера, грубую агрессивную скотину. Как вы знаете, Эбер был редактором “Папаши Дюшена”.

– Ничего не знаю, – сказал Адамберг.

– Извините, – спохватился Шато, порозовев. – Я не хотел вас обидеть.

– Вы и не обидели.

– Я про все его “вашу мать то”, “вашу мать се” через каждые два слова. Он вкладывал всю душу в своих персонажей, и это были прекрасные вечера. “Пусть эти жабы из болота чихают в мешок!” Робеспьер был в ужасе всякий раз, когда Эбер рвал и метал, не скупясь на ругательства.

– Чихают в мешок? – переспросил Адамберг.