Я сделаю это для нас - Федор Анич (2018)

Я был рядом, пока не пришла полиция и мне не сказала, что я арестован за нарушение подписки о невыезде. Больница была подмосковная, за пределом МКАД. Я плохо помню детали того дня, это был один из самых сложных дней в моей жизни. В участок приехала Светлана, долго что-то утрясала, и я снова оказался у кровати дяди Вовы.

Только трубок больше не было.

А он был накрыт слишком высоко, с головой.

— Но ему же трудно дышать, — бился в истерике я.

— Он не дышит, поймите, он умер, — говорили врачи.

Я плакал, держал его за руку и не подпускал никого к кровати. Это уже не были последние минуты с дядей Вовой. Я не мог его отпустить, хотя от меня это не зависело. Я дышал не своими легкими, мне не хватало воздуха, внутри было слишком много места, и я не мог ничем это все заполнить, воздух почему-то все время из меня выходил, как вышла жизнь из дяди Вовы.

Звука не было, я не слышал врачей, полицейских и Светланы. Они все что-то говорили, но я видел только их разевающиеся рты. Периодически темнело, потом светлело. А дядя все лежал на кровати, с головой закрытый чистой белой простынкой, а я сидел рядом в тихом ужасе, не в силах поверить, что больше никогда не услышу его голос.

Это невероятно эгоистично — все эти чувства в момент утраты. Думаешь только о себе, не допуская даже мысли, что человеку больше не больно, не страшно и, наверное, хорошо там, на облаках. Ну что можно сделать с собой? Если болит внутри, обжигает кислотой и нестерпимо сжимает сердце, будто утягивая в темный водоворот вечного сна.

— Вам что-нибудь нужно поесть, вы сидите здесь почти десять часов.

Это было первое, что я услышал. Я не хотел есть.

Я все еще сжимал его руку, холодную и твердую. Мне не было страшно.

Медсестра увидела слабую реакцию на свои слова и взяла меня за другую руку, заглянула в глаза и спросила:

— Я могу кому-нибудь позвонить, чтобы за вами приехали?

— Только ему, — я кивнул на дядю Вову.

Вернее, на его тело. Но даже в мыслях это звучало так страшно и непоправимо, что сердце отозвалось новой болью, тупой, страшной, давящей.

— У вас больше никого нет? — тихо спросила она.

Я покачал головой.

— Друзья?

— Он был моим единственным родственником, единственным другом.

— Ну подумайте… Или дайте телефон, я сама найду, кому можно позвонить?

— Я должен уйти?

— Да, вам нужно домой. Нужно поесть, поспать. О вашем дяде позаботятся так, как полагается в этих случаях. Я вам обещаю.

— Хорошо, я уйду.

— Только не садитесь за руль. Я вызову вам такси. Хотите, я дам вам снотворное? Приедете домой и выпейте таблеточку…

— Да, было бы неплохо.

Я оставил машину на парковке у больницы и уехал домой на такси.

В полной тишине и темноте разделся, принял душ и вышел на балкон. На полу покрытая коркой жижа отвратительно расплылась под ногами, и я бросил на нее коврик из ванной. Выкурил подряд пять сигарет, ни на минуту не переставая думать о дяде, накрытом с головой на больничной койке. Сейчас его спустят в подвал, где размещается морг. Осмотрят тело, вскроют и установят причину смерти, потом зашьют, помоют, оденут в одежду, которую я завтра привезу, положат в гроб, который послезавтра я похороню на кладбище. Я поставлю ему памятник и буду ходить на его могилу три раза в год — 3 января в его день рождения, на родительский день и 7 апреля, в день его смерти. Сколько визитов я смогу нанести, пока буду жив? Два круга? Один? Пять?