Семья (не) на один год - Мария Коваленко (2022)

— Ну и что? Он созрел, а я нет! Не хочу пока никаких серьезных отношений! Сидеть и ждать его после смен, как ты? Прости, дорогая, но это не мое. Я хочу веселиться! Жить на полную катушку хочу!

Найти аргументы против таких слов было сложно. Я не стала говорить Наташе, что больше ожидания боюсь того, что Никита вообще не приедет. Не стала врать и о том, что ждать — это легко.

Разговор закончился так же неожиданно, как и начался. Будто дальше граница, за которую обеим страшно заходить, мы скомканно попрощались и пообещали созваниваться чаще.

Как чужие.

Словно не было пяти лет дружбы. Словно потерялись, как с Никитой.

Горечь после такого разговора не давала ни есть, ни спать. Я следила за тонкими ручейками дождя на стекле. Вдыхала аромат творожной ватрушки, которую испекла жена СанСаныча Галина.

— Сладенького тебе принесла, раз ничего не ешь! — ворчала она, пододвигая мне в обед тарелку с горячей выпечкой.

— У меня и так медовый месяц. Куда мне сладкое? — отшучивалась я, а сама чуть не плакала.

Под шум дождя очень ясно вспоминалась Кристина и ее последние слова. Три недели я не думала о них. Ругала себя за то, что так скупо попрощалась с Никитой. А сейчас обрывки фраз сами всплывали в памяти.

Особенно слова о ребенке.

Сыну Никиты было уже семь месяцев. Маленький человечек. Жизнеспособный. Почти сформировавшийся. У него наверняка уже была своя комната, горы игрушек, нарядные комбинезончики и смешные пинетки на маленькие ножки.

Еще у него было имя и много места в сердце моего любимого мужчины.

Что бы Кристина ни говорила об Алине, ребенок был частью Никиты. Плоть от плоти. Но я о нем никогда не слышала. Алина оставила на пальце Никиты белесый след о себе — от кольца. А ребенок — внешне ничего. Только внутри, куда у меня пока не было доступа.

«А будет ли он?» — этот вопрос душил как петля. Мешал дышать. лДумать о хорошем. Сегодня почему-то особенно.

Может, из-за ватрушки, которая пахла слишком по-домашнему.

Может, из-за дождя, которому хотелось подыграть — пустить собственные соленые ручьи.

Может, потому что Никита впервые не звонил.

Ни утром, ни в обед, ни вечером. И не отвечал на мои звонки.

Не хотелось думать, что мне все показалось и наши сумасшедшие поцелуи на островах и в Москве были лишь временным помутнением рассудка.

Сейчас, чтобы не сойти с ума от страха, хватило бы от Никиты и одного слова. «Привет», «устал», «перезвоню» — что угодно. Но телефон молчал, а в зеркале отражалось непонятно что.

Огромный мешковатый свитер под горло. Домашние брюки с вытянутыми коленями. Собранные в простенький хвост волосы. И красные глаза с такими же красными искусанными губами.

Не девочка. Не женщина. Что-то так...

Никогда не жалела себя. Отучилась еще в детдоме. А теперь было жалко.

До слез... те уже текли ручьем. До всхлипа... они сами рвались из груди.

До галлюцинации в виде теплых ладоней, скользящих по моим рукам, и горячих губ, целующих в щеку.

До признания, которое уже три недели мечтала услышать:

— Я так устал. Если бы ты только знала.

* * *

Радость затапливала меня медленно. Три недели ожидания сделали больше, чем десять лет до этого.

Я не верила глазам. Не верила ощущениям.

Цеплялась за тоску, с которой уже срослась за последние дни. Не хотела ничего понимать и слышать.

— Злишься на меня?

Сильные руки прижали к широкой груди, и в ноздри ударил аромат дождя, хвои и еще чего-то... пыльного, далекого.

— Тебя нет. Я тебя выдумала, потому что слишком сильно соскучилась. — Закрыв уши руками, я изо всех сил зажмурилась.

— У меня разрядился телефон, а в этом чертовом самолете не работал порт для зарядки.

В скрипучем, словно простуженном мужском голосе послышалась усмешка.

— Нет. Тебя нет. — Мое видение было таким настойчивым, что пришлось повторить как мантру.