– Я платила! Я платила за твои обеды, я платила за твои поездки, твою школьную форму, твои дополнительные занятия, твои… твои библиотечные штрафы. Но крупные чеки выписывали они. Они присылали чек на каждый день рождения.

Перед глазами Огаст возникают ее детство и подростковые годы – то, как дети смотрели на нее в ее дешевых кедах, вещи, которые, по словам мамы, они не могли себе купить взамен утерянных в урагане.

– Тогда почему мы были на мели, мам? Почему мы были на мели?

– Ну, Огаст… платить за расследование приходится немало. Иногда нужно было платить людям за информацию, покупать оборудование…

– Как долго? – спрашивает Огаст. – Как долго они присылали деньги?

– Только пока ты не окончила старшую школу, милая. Я… я сказала им перестать, когда тебе исполнится шестнадцать, и они перестали. Я не хотела, чтобы они продолжали помогать нам вечно.

– А если бы я захотела получить помощь?

Она молчит несколько секунд.

– Я не знаю.

– Ну, судя по завещанию, они бы помогли, да?

– Может быть.

– Хочешь сказать, я сижу тут на горе студенческих кредитов, которые я могла не брать, потому что ты не хотела мне это рассказывать?

– Огаст, они… они не такие как мы, ясно? Они всегда осуждали меня, и они осуждали бы то, как мы живем, как я тебя воспитала, и я не хотела для тебя такого. Я не хотела давать им шанс обращаться с тобой так, как они обращались со мной или Оги.

– Но они хотели… хотели со мной увидеться?

– Огаст, ты не понимаешь…

– То есть ты просто решила за меня, что у меня не будет семьи? Что будем только ты и я? Это не какая-то фантазия из «Девочек Гилмор»[41], ясно? Это моя жизнь, и я провела большую ее часть одна, потому что ты мне говорила, что я одна, что я должна быть одна, что я должна радоваться этому, но это было только из-за того, что ты не хотела, чтобы кто-то вставал между нами, да?

Голос ее мамы звучит резко, с горечью, защитной злостью, которая, Огаст знает, тоже в ней живет.

– Ты даже представить себе не можешь, Огаст. Ты не можешь представить, как они обращались с Оги. Он ушел, потому что они делали его несчастным, и я не могла потерять и тебя…

– Ты можешь хоть на секунду заткнуться и не говорить про Оги? Прошло почти пятьдесят лет! Его нет! Люди уходят!

На ужасное мгновение повисает тишина – этого хватает на то, чтобы Огаст повторила в уме то, что сказала, но не хватает на то, чтобы она пожалела об этом.

– Огаст, – говорит ее мама, будто впиваясь ногтем.

– Знаешь что? – говорит Огаст. – Ты никогда меня не слушаешь. Тебя никогда не волнует, чего я хочу, если только этого не хочешь ты. Я сказала тебе пять лет назад, что больше не хочу работать с тобой над делом, и тебе было плевать. Иногда кажется, что ты родила для меня только для того, чтобы у тебя был… был гребаный помощник.

– Огаст…

– Нет, с меня хватит. Не звони мне завтра. Вообще мне не звони. Я дам тебе знать, когда буду готова говорить, но я… я хочу, чтобы ты сейчас оставила меня в покое, мам. – Она зажмуривает глаза. – Мне жаль по поводу твоей мамы. И мне жаль, что они обращались с тобой как с дерьмом. Но это не давало тебе такого права.

Огаст отключается и бросает телефон на паркет, падая спиной на кровать. Они с мамой и раньше ссорились – видит бог, двое упертых людей, склонных при угрозе становиться ледяными, на жилом пространстве площадью шестьдесят пять квадратных метров не могут этого избежать. Но такого не было никогда.

Она слышит, как все в гостиной смеются. Она чувствует себя такой же далекой от этого, как и в день, когда она заселилась.