Ребенок от мажора - Мария Манич

Потому что неожиданно в памяти всплывает заставка телефона Романовой. На ней был какой-то ребенок, на которого я сначала не обратил внимание. Мало ли какие фотографии скачивают люди из интернета? Это была она, девочка. Её дочь. Смеялась, зажав в руке пушистый одуванчик, и демонстрировала два передних зуба, больше у неё, видимо, их и не было на тот момент.

В голове проносится ряд моих детских фотографий. Чёрно-белые картинки мелькают перед глазами, пока из воспоминаний не всплывает та самая. Мне год. На голове смешная синяя шапка в виде морды собаки с длинными ушами, свисающими по бокам, в руке какая-то игрушка, и я смеюсь полностью беззубым ртом. Мать говорит, это её любимая фотография, потому что, глядя на неё, она слышит мой детский смех, и он всегда заставляет её улыбаться.

Эта фотография сейчас где-то здесь. Алка, моя младшая сестра, привезла несколько наших детских снимков, буквально на днях, для поднятия настроения матери. Она никогда не была сентиментальной, но с болезнью многое в ней поменялось.

– Где фотографии, которые тебе Алла привезла? – спрашиваю сипло, вскакивая со стула так резко, что он с грохотом падает на кафельный пол.

Забываю его поднять и кидаюсь к прикроватной тумбочке, уставленной пузырьками с лекарствами. Открываю единственный ящик и застываю. Вот он. Ответ на вопрос, который пульсирует внутри меня последние несколько часов.

Чей это ребёнок?

Мой.

– Как это возможно? – спрашиваю вслух, выпуская из легких воздух.

Рядом раздается тихий всхлип, и я вспоминаю, что не один. По бледному лицу матери бегут мокрые дорожки слёз. Она прижимает руки ко рту, давясь всхлипами, которые переходят в сухой затяжной кашель.

– Ты знала, – быстро догадываюсь.

Я могу сейчас всё из неё вытрясти: она слабая и болеет – но не делаю этого, борясь с собственным шоком. Внутренности скручивает волной злости. Меня словно засунули в ванну, набитую льдом, и заставили нырнуть. Воздуха не хватает, в горле жжёт, и все мышцы в теле сводит. Все кругом всё знали, и я один сегодня утром выглядел фирменным дураком, не понимая, почему Полина предлагает посмотреть на ребенка ещё раз. Девочка. Дочь. Моя?

Я даже имени её не знаю. Не потрудился спросить. Да и по фиг мне было… как красной тряпкой в воздухе помахали.

– Хочу её увидеть… очень хочу… я ничего не знала, догадывалась… Твой отец предложил девчонке деньги… она взяла… Аборт… я думала, она не родила… я ничего не знала… Догадывалась… Сынок… верь мне… – рыдает мать и тянет ко мне руки.

Как в трансе позволяю себя обнять и поглаживаю её трясущиеся худые плечи.

Я – отец?

Голова тяжелая, мысли ползут медленно, будто меня ударили мешком по голове. Постепенно события прошедших лет начинают складываться перед глазами в правильном порядке. Мать, которая заставила меня улететь на учебу в Америку раньше, чем я планировал. Полина, которая неожиданно меня бросила и как сквозь землю провалилась. Взяла деньги и пошла на аборт, но в последний момент не смогла? Передумала? Почему тогда не сказала правду? Зачем Ермолаеву ко мне послала? Струсила?

– Хочу увидеть… внученьку… Привези еë… – бормочет мать, цепляясь за меня, заставляя наклониться к её лицу.

– Успокойся, мама, тебе станет хуже.

Так и происходит. Она опять заходится в сухом кашле, и мне приходится нажать на кнопку вызова медсестры. Персонал срабатывает оперативно: вкалывает успокоительное, одевает на мать кислородную маску.

Я всё вижу через какую-то призму. Сжимая в руке фотографии, поднимаю стул и сажусь обратно. Нахожусь в палате, пока мать не засыпает, стискивая мои пальцы своими. После лекарств у неё часто путается сознание, поэтому я был удивлен, когда она узнала Романову неделю назад в больничном коридоре.

Выходит, она знала, что у той есть ребёнок, и молчала.

Все вокруг знали эту чёртову правду и молчали. У меня есть ребёнок, о котором я узнаю спустя полтора года его… её жизни.