Закон Моисея - Эми Хармон

Тэг засмеялся, но я мог заметить, что настроен он серьезно. В скором времени у нас появилась работа, где только можно.

Я рисовал на стене в Брюсселе, на двери часовни в маленькой французской деревушке, сделал портрет в Вене, несколько натюрмортов в Испании, и, как и в старые добрые времена, оставил рисунок и на стене конюшни в Амстердаме. Не все проходило успешно. Нам приходилось срываться с нескольких мест, но чаще всего Тэг находил кого-нибудь говорящего по-английски, чтобы интерпретировать то, что я нарисую, и люди приходили в восхищение. А затем рассказывали своим друзьям.

В итоге все закончилось тем, что я стал трудиться в Европе, получая деньги за то, что создавал иллюстрации, открывал себя тому, что всегда считал проклятьем. Но, что более важно для меня, я увидел все произведения искусства, посмотреть которые всегда мечтал. Я любил заполнять голову изображениями, не имеющими никакого отношения ко мне или мертвым. Пока однажды я не осознал, что жизнь подражает смерти, особенно в произведениях искусства. Все искусство прошлого тесно связано со смертью — художники умирают, а их творчество остается, как доказательство мира живых и мира мертвых. Это осознание было впечатляющим. Я не чувствовал себя таким одиноким или странным. Порой, глядя на что-то поистине грандиозное, мне даже казалось, что все художники общались с духами.

Мы провели четыре года, путешествуя, и делили мой заработок с Тэгом. Без него я не смог бы заниматься этим. Его харизма и поддержка в каждой ситуации заставляли людей верить нам. Если бы я ездил один и рисовал образы умерших, то напомнил бы людям об инквизиции и, привязанный к столбу, был бы сожжен, как колдун, или отправлен в психиатрическую лечебницу. Не раз образы «Бедлама»9 крутились в моей голове, пока мы три месяца жили в Англии. Харизма Тэга притягивала людей, но вот его внимание нуждалась в концентрации. А Тэг не был хорош в концентрации на чем-либо кроме следующей работы, следующего представления, следующего доллара. Когда мы вернулись в Штаты, то продолжили то, чем занимались в Европе, посещая один большой город за другим, рисуя то для одного богатого мецената, то для другого. Тэг всю свою жизнь был богатым ребенком, богатым техасцем. Это немного отличалось от богачей-ньюйоркцев, но обеспеченные детишки везде одинаковые. И он уютно чувствовал себя везде, тогда как я нигде не чувствовал комфорта. Но надо отдать ему должное, он заставлял меня чувствовать себя увереннее, чем когда-либо, и с его помощью я тоже стал богатым парнем. Мы провели следующий год, посещая один штат за другим, одну достопримечательность за другой, одного скорбящего за другим, пока однажды не решили, что пришло время дать людям возможность приходить к нам самим.

Тэг устал играть в менеджера Моисея Райта, и у него были свои собственные мечты о крови и славе (буквально), и я устал от постоянного отсутствия места жительства. Всю свою жизнь я скитался, и убедился, что готов для чего-то большего. Мы очутились в Солт-Лейк-Сити, там, где все началось, и по каким-то причинам остаться здесь казалось правильным. Я вернулся, как и обещал доктору Анделин, который следил за тем, как мы с Тэгом разъезжаем по всему миру, оставаясь в живых и, по большей части, не влезая в неприятности. Я согласился сделать рисунок на стене в «Монтлейке», что-нибудь обнадеживающее и успокаивающее, чтобы они могли указывать на него и говорить: «Видите? Сломленный ребенок нарисовал это, и вы тоже сможете!»

Ноа Анделин был так счастлив видеть нас. Его неподдельное удовольствие нашими успехами, нашей дружбой и мягкая забота о нашем благополучии привели сначала к ужину, а позже на той же неделе мы пропустили по стаканчику. И именно доктор Анделин был тем, кто надоумил нас по поводу квартир в здании склада, полагая, что это могло бы нас заинтересовать.