Чтобы сказать ему - Марта Кетро (2019)

На мусор, оставленный человеком, она теперь тоже смотрела иначе, отыскивая что-нибудь полезное и определяя происхождение того, что раньше называла бы просто «железяка», «тряпка», «стекляшка». Иногда вещи без предупреждения обрушивали на неё историю, которую она не очень-то хотела узнавать. Бурый комок грязи оказывался замызганным плюшевым зайцем с молнией на пузе, открывающей потайной кармашек, а в нём два стеклянных шарика и засохший лак для ногтей, неоново-жёлтый и с блёстками. Дора почувствовала необъяснимую нежность к девочке, хранившей свои сокровища, но не уберёгшей, вероятно, жизнь. А может быть, с ней всё в порядке, она стала взрослой и обзавелась новыми тайнами и новыми ценностями. Дора немного помедлила и положила в карман оба шарика, голубой и зелёный. Как бы ни сложилась жизнь, она была не зря, если кто-нибудь с уважением принял твоё наследство.

Однажды ей попался листок с текстом, чудом сохранившийся в пластиковом файле. Бумага подгнила, но буквы ещё можно было разобрать. Она постаралась его прочесть, потому что он тоже был частью чьей-то потерянной жизни.

…снилось, что мама собирается уплыть в море – навсегда. И, в сущности, это идеальное решение и чудесный подарок: забрать свою надвигающуюся старость с глаз долой, освободить меня от этого зрелища. Я не увижу её болячек и смерти, уберегусь от участия в грядущем безобразии, её портящийся характер перестанет мне досаждать, а чувство вины за недостаточную любовь и заботу не съест мою печень. Я знаю, что не буду о ней скучать – сейчас мы видимся раз в три месяца, изредка разговариваем по телефону и только поэтому не раздражаем друг друга до зубовного скрежета. Но если оставить нас нос к носу на неделю, клянусь, я на третий день выброшу из головы, что мама немолода, а она забудет о христианском смирении, и мы начнём сражаться с яростью языческих гладиаторов.

И теперь я узнаю, что этот человек хочет сесть в лодку и удалиться куда-то за горизонт, а там его ждёт большой корабль, на котором он уплывёт ещё дальше, навсегда, увозя с собой все существующие и будущие проблемы. И вместо того, чтобы обрадоваться или просто принять этот факт спокойно, я начинаю метаться по берегу и кричать.

Я кричу, что она не смеет так поступать. Не говоря о том, что это опасно – для неё, подло и несправедливо – оставлять меня одну, когда я в ней так нуждаюсь и люблю. В моих воплях нет ни слова правды: не одна, не нуждаюсь, я первая её оставила, когда выросла, и назвать любовью наше вооруженное перемирие может только приютский сирота, ни разу не видевший нормальной семьи.

Но я ору, и чем дальше, тем больше правды становится в этих воплях.

И в тот момент, когда они превращаются в настоящую беспримесную истину, она обходит меня по широкой дуге, садится в лодку и уплывает, а мои крики, выглядящие, как печатный текст на плакатах тридцатых годов, застывают в воздухе кривыми строчками: Ты оставляешь меня одну и не берёшь с собой! Мама, не уходи! Мааамаааааа!

И на этом я просыпаюсь, совершенно зарёванная и с одной только мыслью в голове: «Моя мама села в лодку и уплыла».

Дора медленно опустила руку с листочком: её начало затапливать горе, которое прежде глубоко пряталось. Отъезд родителей, казавшийся предательством, их исчезновение после Потопа и, вероятнее всего, гибель – всё вернулось к ней в одно мгновение вместе с чужими словами и чужой, но такой похожей болью. Вот только её мама действительно уплыла и потеряна навсегда, от этого нельзя проснуться, нельзя проговорить свои претензии, наорать или расплакаться, обнять, да просто увидеть. Она осталась наедине с невысказанной обидой, бешенством и любовью, и это навсегда.