Моя леди Джейн - Броди Эштон, Джоди Мидоуз, Синтия Хэнд (2019)

– Она послужит доказательством того, что вы не властны над всей страной. Что не все склоняются перед вашей волей. Вы думаете держать нас всех в страхе, но ничего не выйдет. Я никогда не отрекусь от своих убеждений и… от своего мужа!

Лицо Марии потемнело от гнева.

– Уведите ее! И разберитесь наконец с этим… животным!

Солдаты схватили Джейн под локти. Защищаться кровоточащими руками, скованными за спиной, она не могла, но продолжила свою пламенную речь:

– Эзиане – тоже люди, такие же, как все остальные. Вы ненавидите их только потому, что боитесь!

Гвардейцы утащили бывшую королеву прочь. Никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей.

Джейн часто приходилось читать об отчаянии.

О чувстве безысходности Сократа, который предпочел отравиться, но не влачить жалкое существование в заточении в пещере. Об ужасе Анны Болейн, матери Бесс, казненной всего лишь несколько десятилетий назад по обвинению в прелюбодеянии. О смирении Клеопатры, лишившей себя жизни укусом аспида, после того как они с мужем проиграли битву при Акциуме[18].

Но при чтении историй отчаяние представлялось ей каким-то отдаленным и безопасным. Ей казалось, она понимает всю глубину этого чувства, изливавшегося со страниц горячо любимых ею сочинений. Казалось, что ее жизнь таким образом как бы связуется с жизнью тех давно умерших мужчин и женщин. Она сопереживала им, плакала над их участью, старалась даже дышать за них, уже больше не дышащих. Но потом – потом всегда было можно закрыть книгу, поставить ее на полку, и слова исчезали под кожаными переплетами.

Да, иногда она целыми часами и даже неделями не могла прийти в себя после прочтения чего-нибудь особенно волнующего, но даже этому волнующему на смену в конце концов приходило нечто новое, способное отвлечь ее от предыдущих терзаний.

Сейчас у нее книг не было.

Ничто не могло развеять ее горьких мыслей, когда она под конвоем поднималась по лестнице Квинс-хауса[19] (построенного по заказу Анны Болейн, а затем – о злая ирония судьбы! – послужившего ей местом последнего заточения) к комнате с голыми стенами, где ей предстояло провести последние часы жизни. Ничто не отвлекало ее от четырех сомкнувшихся вокруг нее кирпичных стен, от холода и сумрака, от жгучей боли в запястьях и предплечьях, никуда не девшейся и после того, как с Джейн сняли оковы.

Чувствуя себя слишком измученной и усталой, чтобы ходить взад-вперед, она свалилась на пол прямо посреди комнаты. Мебель отсутствовала – ее вынесли специально, чтобы приговоренная не могла провести последнюю ночь в постели.

Видимо, для нее, жалкой эзианолюбивой еретички, это было бы слишком большой честью.

– Мне шестнадцать лет, – произнесла она в пустоту своего заточения, – и уже завтра я умру.

Так ей сказали гвардейцы. Через день Джейн отрубят голову.

Интересно, кто из них уйдет первый? Она или Гиффорд? Успеют ли они попрощаться перед смертью? Наверное, ее заставят смотреть, как муж сгорает заживо, а затем – не успеет она и слезинки проронить, – обезглавят ее самое. Или наоборот: Гиффорд увидит взмах топора и копну взметающихся рыжих волос перед тем, как под его ногами зажжется костер.

Джейн обняла руками колени и содрогнулась. Слишком уж яркие картины рисовало ей воображение.

Наступила ночь. Она поняла это только по тому, что тусклый свет за окном погас, – организм ее никак не реагировал на смену времени суток. Голова кружилась от голода и жажды. Проведя языком по губам, девушка почувствовала, что они высохли и потрескались. В животе разверзлась какая-то пустота. Она бы с радостью нашла спасение во сне, если б только могла, но волны ужаса и жути поминутно захлестывали ее разум, напоминая: это последние ее минуты на земле, и они истекают.

Если заснуть, они пройдут впустую, в забытьи.