Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

– Элен, ну что за свинство! Жаришь картошку – так мой за собой! А то, честное благородное, я тебя, Субботина, этой сковородкой отхожу!

– Так, девоньки, ша! Отойдите мне все тут, у меня в руках селедка!

– Дорочка, душечка, это что – все нам на стол? Ну хоть хвостик-то отрежь?

– Хвостик тебе? Что она мне понимает за эту рыбу? Чтобы я кого-то из вас подпустила к моей селедке, шиксы несчастные! Дорочка сделает так, как мама родная не приготовит…

– Дорка, держи свою кошавку полоумную, она сейчас тут все крыльями посшибает!

– Тьфу на вас три раза! Зюзечка, лети сюда, не слушай, что говорят эти злые люди!

– Правильно, Зюзь, лети-лети. Сейчас мамка тебя мадерой поить будет, авось и нам что достанется! Подайте, девочки, изменнику родины и врагу народа!

– Мотя, ну что ты юродствуешь?

– Матвей, ну вправду, фуражку-то так портить зачем? Хорошо, что здесь все свои, а если бы кто другой увидел?

– Шлимазл! Мотя, вот скажи ты мне, где твоя совесть?

– Я ее на базаре на сало поменял! Вуаля!

– Живое сало, взаправду! Ну настоящее. Чего смеяться-то!

– Танечка, да кто ж над тобой смеется?! Медам, дайте мне ножик! Сейчас всем буквально по ломтику!

– Ну до чего ножи тупые! Фаддей, у тебя финка была вроде? Неси скорее…

– Нет, барышни мои, это невыносимо, такая закусь – и без водки! Грешно, практически!

– Да шут с тобой, всю душу мне вымотал! Открывай уже! Стопочки где у нас?

– Мне лучше в блюдечко! Зюзя! Зюзечка! Куть-куть-кутя!

– Предлагаю поднять эти рюмки за здоровье товарища, которому мы все обязаны…

– Ты что несешь, идиот!

– Тут мирских нет, кому твой Сталин нужен?

– Да тихо вы! Обязаны отличным поводом для того, чтобы вкусно покушать и приятно попить! За товарища Озерную, мадам и месье, за дорогую нашу Дусю-раскрасавицу!

– Уел!

– Дуся, рюмочку-то давай, а? Не каждый день мадеру пьем.

Я обернулась, глянула на единственных оставшихся у меня живых.

Вот они стоят, смотрят сквозь наш вечный кухонно-табачный чад. Застыли как на фотоснимке. Кто со сковородкой в руках, кто с банкой американской тушенки, кто с еще не расстеленной скатертью. Вот пусть так и стоят в моей памяти – смешные мои, родные ведьмы и ведуны, ближе которых никогда уже никого у меня не будет. Ни-ко-го.

– Евдокия! – Афоня тряхнул роскошным чубом. – За столом я тебе скажу красиво. А пока слушай как есть. Я тебе, Дусенька, в твой день рождения хочу пожелать счастья. Самого что ни на есть лучшего, первой пробы! Чтобы согрелась. Поняла меня, ма шер?

– Конечно, спасибо! – Улыбка не улыбка, а приличия соблюдены.

Я смотрела на своих – как в душу себе всех впечатывала. У нас ведь войну только трое выдержали – Ленка в эвакуации, Марфа на каком-то московском номерном заводе и Зина в блокадном Ленинграде. Остальные – новенькие, как с иголочки. Молодые и красивые, мирной жизни не нюхавшие.

– Мотька, чтоб ты сдох, что ты у кошавки лакаешь?

Дорка Гурвич прижимала к себе растрепанную крылатку. Грозно зыркала на Матвея, который глотнул из блюдца кошавкиной мадеры. У Доры волосы отросли, уже не ежик, золотистые стружки. Будто от Изадоры черная тень отвалилась – память о лагере смерти.

– Дора, сжальтесь! Подлейте бывшему кадету!

Матвей опустился на одно колено и попытался поцеловать Дорке руку. Словно на танец приглашал. Молодой лихой кавалер, улыбка белоснежная, спина прямая – словно не в эту спину в мае сорок четвертого где-то под Севастополем впечатался шальной осколок.

– Хлеб у нас где? Медамочки, кому я свои карточки сегодня отдавала?

Зинка, урожденная княжна Зубковская, а ныне – учительница французского в мужской школе – перебирала кульки на нашем подоконнике. Руки у нее раньше были изящные, кожа светилась – как дорогой фарфор. Но это еще до блокадных зим.

– Господа, курага осталась, из Ростиной посылки. Компот сварим или в пирог положим?