Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

– …что нет любви. Мне немного взгрустнулось, без тоски, без печали. В этот час прозвучали слова твои. Расстаемся – я не в силах злиться, виноваты в этом ты и я. Утомленное солнце нежно с морем…

Кружимся по нашей кухоньке, стараясь примус с подоконника не свалить. Кто на нас во все глаза смотрит, кто отворачивается. Так и должно быть: панихида в ритме танго. Один куплет и два припева, аргентинский ритм, варшавская мелодия[10]. Лампочка дрожит – будто слезы смаргивает…

Все уйдет в сны и воспоминания, осядет трещинками на фотокарточке и морщинками у глаз… Саня, ты прости, что я живая, что меня до конца не убили, что танцую, улыбаюсь. Прости, что у меня другие будут. Прости, что я тебе дочку не родила, как мы мечтали когда-то… Прости, что к тебе на могилу не приду: я ведь даже не знаю, где ты остался. «Под Москвой» – это же тысячи и тысячи километров, конца и края нет. Все равно, что в небе похоронен, правда?

– …в этот час ты призналась, призналась, призна… – заело пластинку, вот незадача. Ну да ладно, патефон – не пулемет, «ничего смертельно страшного», как наша Дорка говорит.

Музыка остановилась, мы тоже замерли. Как на картинке, ей-богу. Фоня – орденоносец-капитан, одни сапоги как блестят, и я при нем – лирической героиней. Щекой к его плечу прижалась, подол у платья волной пошел. Стоим, улыбаемся. Все понимаем.

– Красота-то какая… – тихо отозвалась вдруг Ленка.

И в ладоши захлопала, как ребенок. Они овацию нам устроили. Как Шульженко и Утесову вместе взятым. Я в реверансе опускаюсь, Фонька честь отдает. Артисты больших и малых императорских театров, в чистом виде.

– Секундочку, мадам и месье! – Афанасий подмигнул, будто мы о чем-то договаривались. У меня вдруг горло пересохло, и пальцы стали ледяными – как в детстве, на день ангела, когда мне подарки вручали. Похожее было ощущение. Потому что Фонька скомандовал:

– Закрой глаза, подставь руки…

И мне на ладони опустилось легкое, картонное, перевязанное шелковой лентой. Шляпная коробка, больше похожая на нарядную кукольную. А внутри – взаправду шляпка. Маленькая, хорошенькая… Заграничная. Неношеная. Чудо какое, а?

– Носи на здоровье, душа моя… – улыбнулся Фонька. А смотрел он не на шляпку, а куда-то в прошлое, на ту, что у него до войны была.

– Медамочки, вы гляньте, какая прелесть?!

– Прямо Вера Холодная, честное слово!

– Орлова!

– Серова!

– Целиковская!

– Федорова!

– Лындина, девочки… – выпалила я.

– Кто? – Мои товарки переглянулись.

– Лын-ди-на… Елизавета… эээ… как меня там по отчеству теперь? – Я же Санино имя брать не стала, все верила, что он еще живой.

– Петровна, как императрицу, – отчеканила Танька Рыжая.

– Лындина Елизавета Петровна! Гордость советского кинематографа. Пока будущая.

Зеркала у нас на кухне не водилось, пришлось самовар использовать. В его пузатом боку было хорошо видно, как я улыбаюсь.

Мы выставили патефон на кухонный подоконник. Праздник выплеснулся вместе со скрипучей музыкой во двор. Кто-то из наших перевесил лунный свет, чтобы танцевать удобнее было. Красиво получилось, хоть и тревожно. Слишком похожи лучи белого света на полосы поисковых прожекторов. Раньше те метались по ночному небу, натыкались на аэростаты, скрещивались гигантскими клинками, вылавливая в темноте чужой «хейнкель» или еще какую-нибудь паскудину с крестами на боку. А лунный свет тек из продырявленной тучи слабыми волнами – амурскими или дунайскими, в зависимости от пластинки. И никакой тревоги – боевой или зряшной – вокруг не наблюдалось.