Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

Ленуська нависла над укутанной в газеты кастрюлей, приподняла крышку. Ей сейчас лет тридцать пять по паспорту. А по выражению лица все шестьдесят, словно она два возраста сложила: свои года и Мани, сестренки, погибшей в первую киевскую бомбежку.

– С луком вроде пирог хотели? Как по мне, сами понимаете, так без разницы…

Танька Онегина глядела тоскливыми глазами на тарелку с остатками сала. Сглатывала слюну, облизывала нежные, как у новорожденного, губы. А она и есть новорожденная. Прошлая жизнь у Тани Рыжей не на фронте или в оккупации кончилась, а на Колыме.

– А не поздно для пирога? А то картошка сварилась, остынет!

Марфа стояла у примуса в платье, пошитом из трофейного отреза цвета «бэж». Правда, не на картофель смотрела – на то, как Фаддей своей финкой пробует яблоко на шестнадцать частей разрезать. Или даже на тридцать две. У него пальцы ловкие, у Фадьки. Не зря в свое время минером был. Зря, правда, подорвался: взяли потом фрицы город Минск…

– А вы холодную картошку есть брезгуете, принцесса?

И яблоко распалось на тоненькие, почти прозрачные лепестки, вздрогнуло на блюдце – как полураспущенный бутон очень крупного цветка.

– Боевая машина просит посадки! Иду на заправку! – Фонька вытащил из-за пазухи еще одну бутылку. Полы кожаного плаща-реглана распахнулись – словно занавес в театре отдернули. Форма Афанасию шла необыкновенно. Да только он ее, не снимая, носил не из-за кокетства, а потому, что гражданской одежды толком не нажил. Хоть не Спутник, а все больше по детным вдовам шастал. А где дети – там и деньги с последней получки…

– Товарищи, добрый вечер! Кто занял мой примус? – Весь теплый чад вместе с нашими смешочками вымело в распахнувшуюся дверь. На кухню явилась еще одна обитательница общаги: неулыбчивая, нержавеющая. Одно слово – Турбина.

Бывает такой момент, когда «Брызги шампанского» оказываются не в масть. Не танцевать хочется, а говорить и слушать. Кивать и спорить, зная, что истина рядом, буквально у тебя в руке и откроется – со следующей фразой или со следующей рюмкой…

– Брось ты… Все мирские смертны. И Он тоже, сколько бы Богом ни прикидывался.

– Ну насчет Бога ты, положим, загнул. Какой из него бог? Так, идол мелкий. Лет пять ему осталось, от силы десять. Больше организм не выдержит.

– Нам-то эти пять лет пережить – как плюнуть, а мирских жалко.

– Так Он тоже мирской. Имеем право вмешаться.

– И потом пойти по Несоответствию.

– Так лучше, Петя, мы по Несоответствию, чем бабы с младенцами по пятьдесят восьмой[9].

– Думаешь, ты один такой умный? Яшка-Казак еще в двадцать девятом решил попробовать. Так его наши же на преждевременную линьку отправили.

– Точно наши? Что у мирских наверху идиоты – это я знала, но что у нас Контора на всю голову стукнутая… Зюзя, брысь! Дор, возьми кошавку, я на нее чулков не напасусь.

– Господа, у всех налито?

– Так за что пьем?

– За хорошие новости. Чтобы не долго…

– Стоя, господа!

– И не чокаясь! Заранее!

Странное место было – общага наша. За беседы, которые между примусов и панцирных коек велись в любое время суток, светили такие срока и такие статьи, что язык не повернется выговорить. Однако ж выговаривали. Потому как ни одному мирскому за нашу ограду хода не было: соответствующие таблички на воротах и колючка в три ряда. И намертво вмурованный в забор страшенный собачий лай, сам по себе включавшийся при попытке проникнуть на территорию. Дорка и еще кое-кто из недавно умерших морщились, но терпели. Понимали, что речь идет о нашей же безопасности. Точнее, о свободе. Возможности думать и говорить то, что взаправду лежит на языке. Будто вот тут, на чахлом гектарчике институтской территории, находится совсем другое государство, в котором можно жить, ничего не боясь.

– Вот ты выйди за ворота, встань в ближайшую очередь за керосином и послушай, о чем мирские на самом деле думают… То же самое услышишь!