Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

– Не положено! – И головой помотал, чтобы понятнее было.

По дороге они косились на пластиковую папочку, разве что воздух не нюхали. Аргумент на каждого реагирует по-своему. Примерно как с алкоголем: одни с пары рюмок в хандру катятся, другие в звонкий треп, а третьи сразу мордой в фуршет. А есть такие, кому те сто граммов – что слону дробина. Вот Фоня, видимо, из последних: он, честно говоря, вообще ничего не чувствовал.

Место Старый присмотрел хорошее: в здании универсама, безуспешно перелицованного в супермаркет. То ли арендатор разорился, то ли конкурент сгубил. Фонька краем уха слышал, что один Спутник, еще купеческого происхождения, прибрал к рукам целую сеть таких захудалых магазинчиков. И у Конторы в этой коммерции есть немаленький интерес.

Пока шли по пустой парковке к служебным дверям, Фоня дважды останавливался, папочку поудобнее перехватывал. У Артемона реакция хорошая оказалась – разворачивался так, чтобы прыгнуть было можно. Хоть на гранату, хоть на амбразуру. Аргументу такое геройство без надобности.

Помещение большое, бестолковое. Они сделали аварийный отход в высоченном окне, где теперь вместо стекла оставалась одна иллюзия – крепкая, надежная, непробиваемая. Над головой трепетали просроченные вывески: «сок», «товары для новорожденных», «бытовая химия». Словно названия улиц в разрушенном городе. Красиво, но не безопасно.

Он глянул на них прицельно, как в окна мирского дома, где требовалась безотлагательная помощь. Крайняя табличка – «крупа, макароны» – начала раскачиваться сильнее, бликовать белым стеклопластиком. Потом выгнулась, как парус, и сразу обмякла, повисла тряпичными лохмотьями, буквы сморщились, попрятались внутри складок.

– Работаем уже? – Ростя подошел поближе, поинтересовался шепотом.

– Рано. Ты мирского к машине оттащи, а сам сюда. Я дождусь.

– Точно?

– Рость, может, мне еще на камнях тебе поклясться?

– Ага, на тех, которые в почках, – буркнул Ростислав.

– Я на эту тему один анекдот хороший знаю. Вернешься – расскажу.

Ростик обрадованно хрюкнул и двинулся к застывшему у выхода Артемону. Можно было обернуться. Не прощаться, а прикидывать расстояние, высчитывать время, быстро соображать касательно блокировки стены – так, чтобы по виду стекляннее некуда, а на деле – огнеметом не пробьешь. Этому Фоня не у Севастьяныча учился, а в Конторе, еще до Халхин-Гола, кажется. Если не в германскую. Стекло витрины стало толстым, словно льдом покрылось. Кажется, Ростя сообразил, что дело неладно, – обратно бежит. Но уже не успеет – стекло внутрь не пустит. Хорошо, что его не слышно. А если спиной к витрине повернуться – то еще и не видно.

Со стороны это выглядело ребячеством: в пустом разгромленном магазине взрослый дядька торжественно несет пластиковую папочку. Пристраивается на грязном полу и открывает ее – медленно, будто перед ним не китайский ширпотреб, а фолиант, боящийся солнечного света, прикосновений и чужого дыхания. Сперва наружу вытягиваются тетрадки, подписанные детской рукой. Потом извлекаются узорчатые пестрые бумажки – одна, другая, пятая… Кукольные платья. А вот и сама кукла, упорно и строго улыбающаяся.

– Пардон, мадемуазель. – Фоня перевернул фигурку. Попытался прочесть бледную надпись. Разобрать слова стало сложно: в помещении бывшего магазина теперь стоял серый торжественный сумрак, ничуть не хуже, чем в ритуальном зале. И тряпки эти с потолка свисают муаровыми лентами.