Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

Оказывается, у страха и малодушия бывает не только вкус (ядреная желчь, которую все труднее сглатывать). У них есть форма. Длина, ширина, вес. И символическое значение. Эта посеребренная безделушка воплощает все нереализованные желания. Если я правильно помню то, чему меня учили в Шварце, то тут лежат «ножницы Мойры», способные приносить добро не мирским, а нам самим. С помощью этой безделушки можно отвадить гибель от себя и перевести ее на другого, можно перерезать разные нити судьбы и вполне реальные цепочки на дверях. Можно загадать практически любое желание, и оно абсолютно точно сбудется. В общем, универсальный инструмент, примерно как отвертка у мирских – которой и замок взломать можно, и бутылку с вином открыть, если знать, как именно. Я вот не знаю.

За окном, на дрожащем от ветра проводе, звонко негодуют птицы. Кажется, скворцы… Они тренькают, обсуждают свои жутко важные проблемы, разбивая мрачное торжество момента. «И чего бы ты пожелала?» – птичьим голоском интересуется мое любопытство. «Выспаться! И сделать так, чтобы мне никогда не было страшно. Ни за Аньку, ни за Темку, ни за себя. Вообще никогда». «И все?» – изумляюсь я собственной примитивности. «У меня есть все, на самом деле. Мои живы, здоровы, сыты. Есть немножко желаний, но по мелочи. Чтобы Темка не мучился от глухоты. Чтобы Анька по матери не тосковала… И потом выросла бы в хорошую Сторожевую. Чтобы на территории все было правильно…»

Скворцы-воробьи за окнами продолжают возмущаться. Можно подумать, что им ответ не понравился. «Никого, случайно, не забыла?» – «Ленку! Марфу несчастную! Мирских… тех, из соседнего подъезда, это фамилия у них такая. А еще…» – «А себя?» (Может, если бы ножнички могли разговаривать, они бы именно таким голосом щебетали?) – «А чего себя? Ну я хочу на Аньку не сердиться. Она мне говорила и писала, что меня ненавидит. Я знаю, что это неправда, а все равно ее за это простить не могу. А еще Саня. Хочу его могилу найти. Так же бывает, правда?»

Птицы перестают орать и срываются в синь. Провода качаются беззвучной струной. Я оглядываюсь на ножницы с такой ненавистью, будто я их украсть пыталась, а меня на месте преступления поймали. Они совем не раскаленные. И не мертвецки-холодные. И весят сколько обычно.

На полу сопит ко́тище, за столом Анька и безотказно-бесцветный Дима играют в странные карты, к которым примагничены пластмассовые зверюшки. Рядом на всеобщее обозрение выставлена фляжка темного стекла.

– Дусь, ты там желания загадывала? – улыбается Старый. Знает, что я ему не вру. – Зря. Безделушка пустая уже. Твой младенец постарался. – Он кивает на Аньку, которая сосредоточенно возит по столу веером лакированных расписных карточек. – Ты такой аргумент видишь второй раз в жизни. А я с ними наработался…

– В Темное время? – не выдерживаю я, вместо того чтобы спросить «почему во второй».

Старый кивает:

– Там цикличный вариант. После применения инструмент разряжается, лежит, ждет, когда его покормят страхами. Дусь, ты же ножничками этими пользовалась?

Сейчас очень сложно ответить правду. А еще сложнее смотреть на Аньку, которая продолжает свою странную игру, не замечая, что жаркий парик давно съехал.

– Раза три. Но я их на место клала, Ань.

Старый проводит пальцем по круглому колечку: то ли погладить пытается, то ли отпечатки стереть:

– Ты ими хоть раз до крови резалась?

– Да каждый раз почти, когда заусенцы подстригала, – сухим шепотом признаюсь я.

– Аргументу нужно хорошо питаться. Причем не мирскими, а кем-то из наших. Он тебя с двух сторон жрал. Крови твоей попил, а потом надеждой и уверенностью закусил.

– А почему именно у меня? Я одна, что ли, эту гадость в руки брала?

– Не одна. Ты, с точки зрения аргумента, выглядела овцой. Ну тельцом невинным. Инструмент трогала, а о его предназначении не знала. Вот он тобой и питался, причем с удовольствием.