Вторая смена - Лариса Романовская (2014)

Начало надписи скрывалось под застарелым рыжим пятном от очень давних чернил. Фоня переложил фигурку в левую ладонь, правую поднес к губам, словно зевнуть собирался. Но вместо этого часто задышал, разогревая пальцы. Дождался, когда губам станет горячо до непереносимости, осторожно отдернул рабочую руку. Прижал раскаленный палец к пятну на изнанке кукольной фигуры. Ржавая клякса, похожая на отпечаток крошечной собачьей лапы, отклеилась от картонки, повисла на подушечке сухой пленкой. Фоня дунул: клякса испарилась, рассыпалась на чешуйки. С куклой ничего не произошло, надпись проступила полностью. «Манечке отъ мамы. 1880 годъ».

Теперь все было как надо. По инструкции.

– Даю добро?

В казарменной пустоте голос звучал убедительно. Он хотел узнать суть вещи, получить ее смысл. Разумеется, не просто так, в обмен Фоня был готов пообещать надежду или спокойствие, по выбору. Хорошего качества, немного б/у. Любая вещь немирской природы легко идет на такую сделку, хоть это и запрещено по Контрибуции. Но практиковать отрицательными аргументами у нас тоже запрещено, n’est ce pas?[15]

– Даю добро. Хорошую цену даю. Соглашайся, красавица!

Он говорил сейчас так, будто нарисованная барышня была не бумажной, а живой. Юной, любопытной, жаждущей приключений. Особенно тех, которые запрещены.

– Не бойся. Я тебя не обижу. Веришь?

Надо было кобуру скинуть. Желать добра с оружием под боком как-то странно. Тишина оставалась на своем месте. Воздух не скручивался волнами, пол не пузырился соленой морской пеной. Даже зеркала не лопались на тысячи чешуйчатых осколков. Он повторил про «не бойся», потом, чуть не стукнув себя по лбу, спохватился, опустился на одно колено. Как и полагается перед прекрасной, хоть и игрушечной дамой.

– Все будет хорошо? Да?

На секунду показалось – струна тренькнула. Так мел может скрипеть по школьной доске – медленно, робко, а потом увереннее. Оставалось лишь следить за происходящим, дыша от случая к случаю, чтобы не сбить с ответа неизвестную бумажную девочку. От лежащей кукольной фигурки осторожно оторвалась белая крылатая тень, почти прозрачная, как из папиросной бумаги. Закружились, то взлетая к сводчатому потолку, то присаживаясь на вывороченную дверцу морозильного шкафа.

– Не бойся, – это уже не голос. Это как суть музыки пересказывать или стихи рисовать.

«…Не бойся. Что бы в этой жизни ни происходило, и в следующей тоже, и после нее, и когда меня уже совсем не будет рядом, остальное будет хорошо. У нас с тобой суть такая – сделать, чтобы было хорошо. Будущее любит, когда его ждут. Всегда помни об этом, даже если покажется, что впереди ничего хорошего нет. Впереди есть это самое впереди…»

Белая вязь перед глазами – словно лицо в занавеске запуталось. Можно разглядеть нечеткие, как на фотокарточке, фигуры: женскую и детскую. Сидят за столом, под светом висячей керосинной лампы. Там самосшитый альбом, деревянный ящичек с акварелью. Колонковая кисть несется по ворсистому листу, оживляет карандашный эскиз – глаза, брови, тонкий нос, сдержанную улыбку будущей куклы. Заметно беременная женщина споласкивает кисточку, тянется к акварели. Сидящая сбоку от художницы девочка толкает ее под локоть. Вода вздрагивает, стакан наклоняется, но тут же возвращается на место под возмущенным взором. Кисточка касается алой краски. На кукольном лице проступает улыбка – точно такая же, как у незнакомой девочки.

В воздухе ржавчиной пахнет. Чужой памятью. Предмет продолжает рассказывать о себе. «То, что я тебе подарила, Анечка. Помнишь? Возьми это и ни о чем не думай, ничего не бойся. Я же с тобой».

* * *

– Вот ответь, Евдокия, как можно иголку в стогу сена отыскать?

– Если мирским способом, то через магнит, а если нормально, то подходишь к стогу, кланяешься и просишь: «Иголка Ивановна, барыня-государыня, сделай милость…»

– Понятно. А если, Дусь, это не простая иголка, а сложная?