Когда порвется нить - Никки Эрлик (2022)

Хэнк не хотел воевать. Он не хотел наживать врагов среди тех, кого любил, когда ему осталось так мало времени. Он испустил долгий усталый вздох, потом протянул руку и накрыл пальцы Аники своей ладонью.

И Аника благодарно подняла на него глаза, прикусив нижнюю губу, чтобы она не дрожала.

– Я знаю, что не должна была смотреть, Хэнк. Но ты действительно не собирался мне сообщить?

– Я никому не собирался сообщать.

Глаза Аники были красными и измученными.

– Но это, должно быть, ужасно – пережить все в одиночку.

– Не так ужасно, как тот взгляд, которым ты сейчас меня пронзаешь, – ответил Хэнк.

– Может, это неправда! – с надеждой воскликнула Аника. – Я помню, как говорила пациентам, что им осталось всего несколько месяцев, а потом смотрела, как они живут на несколько лет дольше.

– Ты же понимаешь, что это совсем другой случай, – сказал он.

Аника глубоко вздохнула.

– Обещаю, что никому не скажу, если ты действительно этого хочешь.

Хэнк все еще верил, что ему удастся сохранить длину своей нити в тайне ото всех, хотя и знал, что его увольнение по собственному желанию из больницы уже вызвало некоторые слухи. (Он уверял всех, что ему просто нужно отдохнуть, что поток коротконитных, ищущих ответы, вымотал его до предела.) Но, разговаривая с Аникой, он почувствовал небольшое облегчение оттого, что хоть один человек знает о его нити. Скрывать ее ото всех было очень тяжело, приходилось постоянно беспокоиться, как бы ненароком не раскрыть правду. Теперь, по крайней мере, с Аникой можно было вести себя естественно. Не нужно больше притворяться, что все в полном порядке.

– Знаешь, я был так сосредоточен на том, чтобы никто не узнал о моей нити в больнице и не сказал моей семье, – признался Хэнк. – И в то же время я не плакал, не кричал и не делал ничего другого, что положено делать.

– Почему бы и нет?

Хэнк знал, почему он не плакал на похоронах отца, когда пытался остаться сильным ради матери, и почему не плакал, когда Аника рассталась с ним: хотел сохранить лицо перед женщиной, которой восхищался. Но на этот раз он не знал, что его сдерживает.

Аника подняла подушку и протянула ее Хэнку.

– Хочешь, чтобы я ударил ее или что-то в этом роде? – спросил он.

– Делай все, что захочешь, – ответила она. – В операционной у меня всегда такой строгий вид, но в одиночестве я порой плачу в подушку.

Хэнк неохотно взял у Аники подушку и молча уставился на нее.

– Мне уйти? – спросила она.

Хэнк смотрел на нее затуманенными глазами. Черные волосы, спадающие ей на плечи, были еще темнее на фоне его белой футболки. Влажные остатки туши размазались под карими глазами. Заостренный подбородок, который она подпирала рукой, когда решала какую-то проблему, решительно выпячен.

Внезапно Хэнк прижал подушку к лицу и принялся яростно кричать в мягкую ткань. Аника наблюдала, как набухают вены на его лбу, готовые лопнуть под кожей, как будто они воют так же громко, как и он.

Выдохшись, Хэнк уронил подушку на колени.

– Как ты думаешь, хватит у тебя сил остаться? – спросил он.

Аника обняла его за широкие плечи, и Хэнк наконец позволил себе дать волю рыданиям, которые то накатывали, захлестывая его, выдавливая из груди воздух, то отступали, даря спокойствие и тишину, давая ему отдышаться, прежде чем следующая волна неизбежно захлестнет его снова.

И все это время Аника не выпускала его из объятий, пока Хэнк наконец не отстранился.

Когда они встретились в больнице на следующей неделе, Аника спросила, как у него дела.

– Ну, я обычно советую своим пациентам в таком положении попробовать какую-нибудь терапию или группу поддержки, – сказал он, – так что я думаю, что мне стоит воспользоваться собственным советом.