Стеклянный цветок (Сборник) - Джордж Мартин

В такие дни я с особенной остротой чувствую собственные неудачи и недостатки. Заболев раком, я сильно похудел (кое-кто из ничего не подозревающих друзей даже говорит мне, как я хорошо выгляжу), но пребывание среди этих людей заставило меня стыдиться и того небольшого брюшка, что у меня еще осталось. Они умирали от голода у меня на глазах — а нас ждал самолет, готовый отнести нас обратно, в Аддис-Абебу, в наш отель, на очередной прием с прорвой самых изысканных эфиопских блюд. Чувство вины было невыносимым — как и чувство полной беспомощности.

Думаю, мы все чувствовали себя одинаково. Не представляю, что должен был пережить Хирам Уорчестер. К его чести, вид у него, когда он обходил голодающих, был совершенно больной, а в какой-то миг его так затрясло, что ему пришлось некоторое время отсиживаться в тенечке. Пот так и катил с него градом. Но потом он снова поднялся на ноги с жутким выражением на бледном как мел лице и принялся помогать разгружать провизию, которую мы привезли с собой.

Сколько людей принимали участие в этой операции, сколько готовили ее, но здесь все плоды их усилий кажутся каплей в море. Единственная реальность в этом лагере беженцев — истощенные до предела тела с раздутыми животами, мертвые глаза детей и раскаленное пекло, в котором томится сожженная, растрескавшаяся земля.

Впечатления этого дня останутся в моей памяти надолго — или по крайней мере весь тот срок, который мне остался. Отец Кальмар соборовал умирающую женщину с коптским крестом на шее. Соколица с ее оператором засняли почти всю сцену, но потом она не выдержала и отправилась ждать нас в самолете. Я слышал, ей было так худо, что ее даже вывернуло.

Не забуду я и юную мать — лет семнадцати-восемнадцати от силы, — такую исхудавшую, что у нее можно было пересчитать все ребра, и с глазами древней старухи. К сморщенной пустой груди она прижимала младенца. Ребенок давно умер и уже начал разлагаться, но она не позволяла никому забрать его. Доктор Тахион перехватил контроль над ее сознанием и удерживал ее, а сам осторожно высвободил из ее рук маленькое тельце и унес его прочь. Потом отдал трупик одному из спасателей, а сам опустился на землю и заплакал, сотрясаясь всем телом в такт рыданиям.

Мистраль тоже закончила день в слезах. По пути в лагерь она переоделась в свой бело-голубой летный комбинезон. Она совсем молоденькая, туз, и притом весьма могущественный, — короче говоря, девушка, без сомнения, была уверена, что сможет помочь. Когда она вызвала ветер, ее огромный плащ надулся, словно парашют, и утащил ее в небо. Необычный вид джокеров не зажег ни искры интереса в запавших, обращенных внутрь себя глазах беженцев, но когда Мистраль взмыла в воздух, большинство из них повернулись посмотреть. Их взгляды устремились вслед за ней в эту раскаленную голубую высь, а потом вновь подернулись безразличной пеленой отчаяния. Думаю, Мистраль мечтала, что ее власть над ветрами поможет пригнать сюда тучи и вызвать животворящий дождь. Что за прекраснодушная тщеславная мечта…

Она летала почти два часа, порой забираясь так высоко и далеко, что мы теряли ее из виду, но, несмотря на всю ее силу, ей удалось вызвать всего лишь песчаный вихрь. В конце концов она сдалась, выбившись из сил, и вернулась — запорошенная песком и пылью, с красными распухшими глазами.

Уже перед самым нашим отлетом произошла жуткая сцена, которая лишь глубже обозначила бездну царящего здесь отчаяния. Высокий парень с рубцеватыми от угрей щеками набросился на своего же товарища по несчастью — впал в неистовство, выбил одной женщине глаз и съел его под бессмысленными взглядами своих соплеменников. По иронии судьбы мы видели этого мальчика сразу же после приземления — он провел год в христианской школе и знал несколько английских слов. Он казался более сильным и здоровым, чем большинство тех, кого мы видели. Когда Мистраль взлетала, он вскочил на ноги и позвал ее.

— Джетбой! — произнес он очень чисто и звонко.