Полиция памяти - Ёко Огава (1994)

За свою долгую жизнь старик, конечно, много чего потерял. Но мне почему-то казалось, что умереть, не потеряв еще и своего тела, все же лучше, чем ждать очередного исчезновения. Тогда, на металлической тележке в больнице, его тело выглядело твердым и холодным, но в руках, плечах, груди и ногах еще проступали те деликатность и сила, с которыми он защищал и меня, и R.

Но, конечно, по большому счету, порядок исчезновений — что сгинуло раньше, а что позже — большого значения не имел. Ведь однажды, наверное, исчезнет вообще все на свете.

Дни ползли монотонно и без особых событий. Я ходила на работу. Печатала левой рукой. Гуляла с Доном. Готовила нехитрую еду. В ясные дни проветривала во дворе постели. Ну, а ночи проводила с R в убежище. Никаких других важных дел сейчас уже и не вспомню.

Спускаться по стремянке в убежище становилось все труднее. Теперь я уже просто вставала на верхней ступеньке, громко кричала и прыгала вниз, а R всегда мастерски ловил меня в свои объятия.

Но как бы крепко мы ни прижимались друг к другу в постели, мы не могли изменить того, что дистанция между нами росла чуть ли не с каждым днем. Начиная с того, что даже наши тела являли полную противоположность друг другу: его, такое симметричное, живое и сильное, и мое, тщедушное, слабое и безвольное. Но он все равно постоянно старался обнимать меня или просто держать поближе к себе. Когда я смотрела, как энергично и ловко он делает зарядку — машет обеими руками, вертит шеей, приседает, — мне становилось грустно до слез.

— Ну что ты! Не о чем плакать… — утешал меня он, утирая слезы с моих щек. И я думала, как же здорово, что щеки у меня пока не исчезли. Но тут же упиралась в вопрос: а что же настанет, если щеки тоже исчезнут? Куда будут вытекать слезы и как он будет мне их утирать? Вопросы это были такими тяжелыми, что я лишь плакала еще безутешнее.

Рука, которая писала истории, мои полные слез глаза и щеки, по которым эти слезы текли, — все это исчезало одно за другим, когда приходило время, и в конце концов от меня остался один лишь голос.

Люди на острове утратили все, что имело форму, и только голоса их остались дрейфовать в окружающей пустоте.

Мне больше не было нужды падать в объятия R, поскольку в убежище я теперь появлялась сама. И для этого уже не нужно было открывать тяжелую крышку люка, ведь я могла просочиться и в тоненькую щель между крышкой и половицами. В этом смысле факт исчезновения тела можно было считать даже актом освобождения от него. Хотя иногда приходилось быть очень осторожной и не зевать, иначе мой слабый невидимый голос могло запросто унести куда-нибудь ветром.

— Быть просто голосом очень спокойно, — сказала я. — Просто голосу, наверное, будет гораздо легче принять свой самый последний миг. Без боли, страданий и жалости к себе…

— Ты не должна об этом думать! — мягко упрекнул меня R. Я догадалась, что он хотел обнять меня да так и застыл с поднятыми руками. Кроме пустоты впереди, обнимать этим рукам было нечего.

— Теперь вы наконец-то можете выйти отсюда, — сказала я. — И жить во внешнем мире свободно. Тайная полиция больше ни за кем не охотится. Еще бы! Как прикажете арестовывать людей, если от них остались одни голоса? — Я хотела улыбнуться, но было нечем. — Там, снаружи, сплошная разруха и все завалено снегом. Но ваше сердце уже очень плотное. Вы не пропадете. Уверена, у вас получится понемногу растопить этот замерзший мир. И другие люди, которые тоже прятались в убежищах, вам помогут.

— Но если тебя не будет рядом, у меня ничего не выйдет, — он поднял руку, словно пытаясь коснуться моего голоса.

— Нет. Я вам больше не пригожусь.

— Как?.. Почему??

Он поднял уже обе руки — и обнял воздух там, где, по его догадкам, находился мой голос. На самом деле мой голос находился чуть дальше, но я смогла уловить теплоту этих объятий.