Я уезжаю! - Дана Шварц (2018)

С пластиковых сидений вокзала мы пересаживаемся в поезд, на пыльные плюшевые кресла под флуоресцентными лампами. В полумраке купе компанию нам составляет единственная пожилая пара, от которой пахнет консервированным супом.

Делать мне особо нечего. Поэтому я слушаю музыку и, наблюдая за тем, как заряд батареи в телефоне медленно убывает, рисую, хотя выбор натуры у меня здесь не велик. Ужасный узор на сиденьях «привет, восьмидесятые», багажная полка и нынешний вид из окна на пыльную платформу.

– Ты не могла бы перестать дергать ногой? – шепотом обращается ко мне мама, явно не желая беспокоить милейшую пару стариков. По ним видно, что они французы. На женщине шарф, ногти покрыты кроваво-красным лаком, мужчина же в фетровой шляпе, которая на нем вовсе не выглядит нелепо.

Я даже не заметила, что дрыгаю ногой, но это единственное, что не давало мне свихнуться. Я просидела так долго, что страшно подумать. И теперь пытаюсь замереть хотя бы на несколько минут, но безуспешно – нога снова подпрыгивает. Это уже не моя вина – просто мое тело, подобно космонавту на Международной космической станции, стремится избежать атрофирования мышц.

– Можно позаимствовать у тебя книгу? – Я показываю на томик в мягкой обложке, лежащий у мамы на коленях. Какой-то триллер про женщину, любовь, поезд и тайную личность. По-моему, я где-то читала, что Риз Уизерспун хочет сделать на нее киноадаптацию.

Мама слюнявит палец и перелистывает страницу журнала.

– Я собираюсь ее почитать потом, – говорит она.

Тогда я снова начинаю дергать ногой, отчасти в знак протеста, а отчасти – потому что мне нечем заняться.

– Ты же сейчас ее не читаешь, – не унимаюсь я.

И понимаю, что совершила ошибку, потому что мама опускает журнал и, развернувшись, впивается в меня холодным и мрачным взглядом акулы.

– В Париже ты вела себя как испорченный ребенок. Может, хотя бы сейчас проявишь немного уважения? Выкажешь толику благодарности?

Почему родители называют тебя испорченным ребенком, а сами при этом подразумевают стерву? Я принимаюсь еще яростнее дергать ногой, глядя прямо маме в глаза.

– Ты меня извини, но это дедушка организовал поездку, а ты увязалась за мной.

В эту секунду пожилая пара французов обменивается красноречивыми взглядами: «Типичные тупые американцы, они думают, что все купе принадлежит только им!» Меня это, конечно, смущает, но я уже ничего не могу с собой поделать. Невозможно просто так, по щелчку пальцев, вернуть хорошее настроение.

Мама с силой придавливает мое колено рукой и шипит:

– Ты можешь, ПОЖАЛУЙСТА, угомониться?

– Ладно, – шиплю я в ответ, стараясь не двигать ногой.

Мама вздыхает:

– Нора, прости меня. Я отправилась в эту поездку, чтобы стать ближе к тебе, а не возвращаться к старым обидам. Расскажи мне, как у тебя дела с Леной?

Лена? Она серьезно интересуется тем, как у меня дела с Леной? И что мне ей сказать? Знаешь, мам, я тут встречалась с одним парнем, которому на меня наплевать, а потом Лена спросила, можно ли ей попытаться, потому что, по ее мнению, мы встречались всего раз. И вместо того, чтобы сказать, что ей не стоит «пытаться», потому что эта ее «попытка» будет для меня как ножом по сердцу, я ответила: «Конечно, валяй». И теперь они вместе и невероятно счастливы.

– У нее все хорошо. Я не знаю. Она же в Эванстоне.

– Честно говоря, я не понимаю, как мы можем лучше узнать друг друга, если ты не собираешься мне открываться.

Я сажусь прямее.

– Я – открываться? А как насчет того телефонного звонка, о котором ты явно мне солгала?

– Солгала – это громко сказано, Нора, – говорит она своим излюбленным тоном «никакой тебе машины».

– Ох, прости, и какое же слово мне стоит употребить?

И в эту самую минуту, без каких-либо слов, пожилая пара забирает свои сумки и покидает купе, одарив нас на прощание убийственным взглядом.