Я уезжаю! - Дана Шварц (2018)

– Надо отправить по электронке несколько писем. По работе, у них там есть вай-фай. – Она указывает на кофейню. – Почему бы тебе не начать рисовать? А потом встретимся здесь, когда ты закончишь.

– Ну, я не знаю, как долго у меня это займет…

– Все нормально, – с отстраненным видом замечает она. – Я буду неподалеку.

И хотя в эту минуту я бы предпочла заняться чем-то другим, все равно киваю и улыбаюсь, изображая волнение.

– Отлично.

Каких-то сорок пять минут – и мой рисунок превращается в кривобокое подобие архитектурной графики Тима Бертона. Даже с транспортиром мои углы выходят шире нужных, а попытка нарисовать прямые линии внизу при помощи шестидюймовой линейки означает, что фундамент здания будет прямым только эти шесть дюймов. И сколько бы раз я ни пересчитывала окна на каждой из сторон, я никак не могу получить правильное число. Если бы у меня не сводило мышцы руки от непрерывного вырисовывания миллиона квадратных окошек, я бы уже вырвала из альбома лист и начала заново.

Я пялюсь на это здание так долго, что все окна расплываются крохотными бесформенными каплями стекла. Смотрю вверх и вижу, что у окна две панели и каменный выступ под ним, опускаю голову. Снова поднимаю и вижу уже одну панель. Рисую, снова смотрю вверх, и теперь выясняется, что у окна две панели, но без выступа. И мне приходится маниакально все стирать и рисовать заново. Кажется, я начинаю понимать, почему Ван Гог отрезал себе ухо. А потом застрелился.

Даже не знаю, сколько времени прошло. Но, должно быть, достаточно, чтобы на главной площади, под огромным оранжевым зонтом, собрались три разные экскурсионные группы, прослушали одно и то же дурацкое вступление и ушли.

Я как раз борюсь с формой самой башни, когда слышу мамин голос:

– Как продвигается?

Быстро прячу за спиной свое ужасное размазанное подобие карандашного наброска.

– Хорошо.

– Интересное здание, – говорит мама, даже не глядя на мой рисунок. – Ты заметила, что башня смещена по центру? И гляди, – показывает она, – арка не по центру. За такое явно полетели чьи-то головы.

Я начинаю смеяться. И ничего не могу с собой поделать. Хохочу так громко, что все бельгийцы наверняка думают, будто у меня нервный срыв. Потом смотрю на свой рисунок, и мне он уже не кажется таким плохим.

– Думаю, я закончила, – объявляю я.

– Выглядит очень хорошо! – выносит вердикт мама, рассматривая мой рисунок ближе, чем мне бы того хотелось. – Так как насчет того, чтобы попробовать их знаменитые вафли?

Всей поэзии языка не хватит, чтобы описать, какие же вкусные эти вафли.

Они шесть дюймов в ширину и совершенно не похожи на круглые, размером с тарелку, «бельгийские вафли», которые в Штатах предлагают на завтрак. Тягучие, плотные и почти полностью посыпанные сахаром. Здесь их кладут в небольшие картонные лодочки, в которых обычно продают хот-доги на бейсбольных матчах. Теплая вафля смазана толстым слоем шоколадной пасты и украшена сверху кусочками клубники (мама предпочла только взбитые сливки). Она похожа на самый вкусный пончик, который я когда-либо пробовала, – если бы этот пончик занялся любовью с гофрированной бумагой, а потом сбежал, узнав о ребенке. Я готова проглотить еще штук семь.

– Оставь место для картошки. – Мама останавливает меня, заметив, что я уже собралась к лотку, где на вафельницу бросают очередную порцию свежего теста. Запах стоит такой аппетитный, что меня буквально к нему тянет.

Конечно, можно сделать вид, что после вафель мы подождали еще часок, но это было бы неправдой. Мы направились прямо к длиннющей очереди в палатку (которую несколько экскурсоводов назвали самым лучшим местом в Брюсселе, где подают картошку) и взяли себе по порции с пряным майонезом. Когда все горячие, хрустящие и такие жирные ломтики были съедены, от них осталась лишь одна упаковка, пропитавшаяся маслом до прозрачности.