Девушка с юга - Камбаралы Бобулов (1964)

На дворе темно. Небо в тяжелых тучах. Изредка блеснет молния и обнажит вершины гор. Шарапат и Туратбека уложили спать. А я сижу, накрыв платком голову, как невеста, которую только что привезли в дом мужа. Мама принарядила меня в лучшую одежду. Сейчас ждут гостей: дядю Эргеша, тетю Алмакан и бабушку Калчу. Для них целый день пекли лепешки и готовили борсоки[4].

Но гости запаздывают. Мои родители уже нервничают: папа то и дело выходит из дому поглядеть на дорогу, а мама напряженно спрашивает: «Не идут?»

— Предупреждал же я тебя, — говорит отец, — что Эргеш будет важничать. Вот он и заставляет нас ждать. Лучше бы он и не пришел. Хочешь, все расстрою? — грозится он маме.

— От тебя всего можно ждать, — сердится в свою очередь она. — А может быть, их задержало что-нибудь важное, пытается она успокоить папу и заодно себя. — Может быть, они ждут, когда в айыле все улягутся. Придут.

Я сижу в спальне. И все это доносится ко мне через дверь. Потом ко мне заходит мама, гладит меня по голове, целует и, чтобы не выдать своего волнения, спрашивает:

— Не скучаешь, Гулкуш?

Она касается моих глаз и прижимает мою голову к своей груди:

— Не плачь, родненькая. Они сейчас придут. Вот увидишь.

И на этот раз она не поняла моих слез.

Она уходит, И я слышу, как она отчитывает отца за то, что он расстраивает меня.

...Айыл уснул. Тогда-то, тайно, как воры, к нам пожаловали жданные гости. Их не только наши соседи не увидели, но и дворняжка, которая лежала у ворот, не отозвалась. Они притащили с собой барана с большим курдюком и разные подарки: мне — панбархатное платье, хромовые красные сапожки, серебряные серьги, шелковый платок, Маме — атласное платье, а отцу — отрез драпа на пальто.

Они сели за большой стол. Отец попросил у них благословения и отправился во двор резать барана. А мама принялась растапливать очаг.

— Чем недовольна Гулкуш — спросила ее бабушка Калча. — Почему она надулась и молчит?

— Она всегда такая стеснительная, — старалась рассеять ее подозрение мама. — Разве ты не знаешь? А почему вы так задержались? — спросила она ее, чтобы отвлечь от меня внимание.

Ждали, пока — народ уснет, — сказала Калча. — Эргеш не хотел, чтобы видели, как он барана к вам тащит.

Явился отец. Мама уложила в казан мясо и послала его к сватам.

— Что мне с ними — песни распевать? — недовольно бросил на ходу отец.

— Хорошие дела надо весело делать, — заметила ему вдогонку мама.

А я сидела, и мне чудилось, будто бы все происходящее — дурной сон. Хотелось выбежать на свежий воздух и что есть силы крикнуть: «О люди, проснитесь! Идет торг! Помешайте моим родителям продать свою дочь! Помогите!»

Я оставила гостей и вышла в наш двор, окруженный коргоном. Мать и отец ругались. Я не видела их в темноте, но слышала их спор.

— Ты что, дурак? — наступала на него мама. — Я женщина и должна молчать. А ты стой на своем, не отступай.

Отец защищался:

— Жадничать нехорошо, стыдно.

— Смотри какой совестливый нашелся, — высмеивала его мама. — Они нам не даром дают двадцать пять тысяч. Ее приданое столько стоит. Да и Гулкуш мы им отдаем. Это как — не в счет?

Кто был на скотном рынке, знает, как там спорят о цене скотины. Продавец всегда нахваливает свой товар: «Посмотрите, какие зубы у лошади, какое вымя у коровы...» А покупатель старается снизить цену и потому бракует и зубы, и вымя... Он старается найти изъяны у скотины. Как бы она ему ни нравилась, он будет ее порочить, будет доказывать, что она стоит не больше того, что он предлагает.

Так спорили, как я понимала, и обо мне.

Я не крикнула: «О люди, проснитесь!» Из моей груди только вырвалось: «Ма-ма!»

Она кинулась ко мне. А отец, ничего не сказав, вошел в дом.

— Ты чего? — всполошилась мама — Слушала наш разговор? Так я ведь настаиваю на двадцати пяти тысячах только ради того, чтобы они тебя больше ценили, о тебе пекусь.