Девушка с юга - Камбаралы Бобулов (1964)

— Мне этого не надо! — исступленно крикнула я.

Мама зажала мне рукой рот.

— Брось, будь умницей. Зачем зря волнуешься? Мы же поступаем по обычаям предков. Подумаешь — двадцать пять тысяч! Да мы ведь дадим тебе на столько же приданого. — Мама тяжело вздохнула. — Лучше мне умереть, чем видеть тебя в нужде.

Тут появился отец и потребовал нас в дом.

Дядя Эргеш, оказывается, никак не хотел увеличить калым с двадцати до двадцати пяти тысяч. Мне потом рассказала сестренка, которая проснулась и все слышала. Отец с матерью спорили во дворе, а дядя Эргеш со своей женой — в комнате. Тетушка Алмакан убеждала его как могла: «Девушка, мол, вполне достойная. Не скупись. Какое значение имеют в таком деле пять тысяч, которые ты стараешься сберечь?» Дядя Эргеш сопротивлялся: «Если пять тысяч ничего не стоят, то почему Камурза не уступает их мне? Почему ерепенится? Разве мы берем его дочь задаром? Двадцать тысяч — хорошая цена. Другие и того не дают. Как бы хуже не вышло: возьму сына и отправлю в Пурунзе. Он без всякого калыма приведет нам невестку». Но тетушка Алмакан держалась своего: «Невестку-то он тебе приведет, только будешь ли ты ей рад? Может случиться такое, что ты не пожалеешь двадцати пяти тысяч, чтобы ее не видеть. А такая невестка, как Гулкуш, и большего стоит».

И в конце концов дядя Эргеш сдался: он согласился выплатить калым в двадцать пять тысяч.

После того как родители договорились, начался торжественный ужин.

Тетушка Алмакан передала мне от себя кусок мяса и сказала: «Переживи меня». А под конец ужина все произнесли «аминь!» и пожелали мне и Аманбаю счастья.

Ко мне подошла мама.

— Поднимись, дорогая. Сейчас твоя будущая свекровь преподнесет тебе серьги.

Я нехотя встала. Тетушка Алмакан чинно подошла ко мне, вынула из кармана своего кемсела[5] серьги и вдела их мне в уши.

— Будь счастлива, Гулкуш‚ — всхлипнула она и вытерла глаза своей белой шалью.—Теперь ты стала и мне дочерью.

Она поцеловала меня.

Меня душили слезы. Она попыталась утешить: «Это слезы радости».

Странные люди! Они все истолковывают так, как хотят, так, как им выгодно.

Разошлись в полночь.

Мама очень устала. Она жаловалась на боль в пояснице. А у меня болела душа.

...Мама успела уже подоить корову, и Туратбек погнал ее в стадо. А я все еще лежала, укрывшись с головой. Мама перемыла посуду, разожгла очаг, вскипятила молоко. Я продолжала лежать. Отец позавтракал, о чем-то пошептался с матерью и уехал. Я не вставала. Если бы я, как обычно, поднялась и подоила корову, перемыла посуду, разожгла очаг, вскипятила молоко, то мои родители могли бы подумать, что я довольна всем вчерашним. Нет! Я лежала, подчеркивая тем самым свое несогласие с ними, свой протест.

Сегодня с утра последний экзамен по химии. Все наши ребята уже в школе. А я лежу, укрывшись с головой в постели, и боюсь встать. Мне не хочется пить с матерью чай, придется отвечать на ее какие-то вопросы. Не хочется идти в школу: как Я встречусь с Аманбаем?

Но вот мама приподнимает край одеяла и открывает мое лицо:

— Тебе уже давно пора встать, доченька. — Она гладит мои взлохмаченные волосы.

— Ты уже, наверное, проголодалась.

Я притворяюсь спящей. Раньше обычно мама будила меня совсем по-другому. Она резко говорила: «Вставай! Стыдно так долго валяться в постели». Она не гладила меня и не беспокоилась о том, не проголодалась ли я. А теперь:

— Поднимайся, моя дорогая... Да у тебя ведь сегодня экзамен.

Последний экзамен... Я молча поднялась и посмотрела в зеркало, которое висело на стене. Вид у меня был неприглядный: глаза грустные-грустные, под ними синева. На всем лице — печать горя.

Тот кусок мяса, который передала мне тетушка Алмакан, аппетитно ел сейчас мой братишка. Он, конечно, тоже желал мне того же счастья, что и родные.

— Скоро сестричка покинет наш дом! — озорно крикнул он, увидев меня.