Там, где ты - Сесилия Ахерн (2016)

Я отодвинулась на другой край дивана и продолжила вытягивать нитку. Она разматывалась и разматывалась, с каждой минутой, с каждым мгновением, проведенным в этом месте, становясь все длиннее, не в состоянии остановиться и перестать отрываться от шва.

Глава сороковая

Я пришла к выводу, что многочисленные нарушения равновесия в индивидуальной жизни каждого в конечном итоге приводят к большей сбалансированности на глобальном уровне. Вот что я имею в виду. Не важно, насколько несправедливой я считаю ту или иную вещь, достаточно присмотреться к ней в рамках более широкой картины, и сразу замечаешь, как четко она в нее встраивается. Папа был прав, когда говорил, что не существует бесплатной еды: за все приходится расплачиваться, причем чаще всего тебе самому. Если где-то удается что-то получить, значит, это что-то забрали из некоего другого места. Когда что-то теряется, оно обязательно где-нибудь обнаруживается. Обычно задают такой философский вопрос: почему с хорошими людьми случается плохое? В каждой скверной вещи я умею различить нечто позитивное. И наоборот – в каждой хорошей можно найти что-то плохое. Хотя, как правило, не всегда это сразу понимаешь или можешь разглядеть. Мы, люди, – результат жизни, а в ней всегда присутствует равновесие. Жизнь и смерть, мужчина и женщина, добро и зло, красота и уродство, победа и поражение, любовь и ненависть. Потери и находки.

За исключением рождественской индейки, которая стала папиным призом за победу в викторине литримского Армейского паба, когда мне было пять лет, он никогда в жизни ничего не выигрывал. Вплоть до дня, когда Дженни-Мэй Батлер пропала, а папе досталось 500 фунтов в блиц-лотерее. Возможно, к тому моменту ему уже давно причиталось что-нибудь хорошее.

Был летний день. От начала школьных занятий меня отделяла всего неделя, о чем было страшно даже помыслить. За те несколько месяцев, от которых оставалась всего неделя, я утратила всякое представление о времени, отвыкла вставать спозаранку каждое утро, чтобы идти в школу. Будни ничем не отличались от выходных. На несколько месяцев в году ужасные воскресные ночи становились такими же хорошими, как пятничные или субботние. Но вот наступил вечер воскресенья, и он оказался очень страшным, что было совершенно необычно для данного времени года. Шесть сорок вечера, еще светло, в нашем тупике полно играющих детей, обычно я тоже с ними, и мы не вспоминаем, какой сегодня день недели, но при этом твердо уверены, что, каким бы он ни был, все равно он классный, потому что завтра будет ровно такой же. Мама с бабушкой и дедушкой в садике перед домом наслаждаются последними теплыми лучами вечернего солнца. В этот день я сидела за кухонным столом и со страхом ожидала, когда зазвонит колокольчик у двери. Пила молоко, смотрела, как крутятся и крутятся в стиральной машине вещи, и пыталась распознать каждую тряпку, которая на мгновение мелькала в окошке, – просто чтобы ни о чем не думать.

Папа озабоченно поглядывал на меня, курсируя туда и обратно между гостиной и кухней, где таскал еду, которой ему не полагалось, потому что он сидел на новой диете. Не знаю, пытался ли он выкурить меня на улицу или проверял, заметила ли я, как он заныкивает печенье. Во всяком случае, он уже трижды спрашивал меня, что стряслось, а я столько же раз пожимала плечами и отвечала, что ничего. Это был тот случай, когда рассказом положение не улучшишь. Он время от времени косился на меня, заметив, что я подскочила, когда звякнул колокольчик. (Просто мама забыла как следует закрыть дверь.) Пару раз он попытался скорчить рожу, чтобы заставить меня улыбнуться, при этом запихивал в рот горсть печенья и делал вид, будто пытается развеселить меня, а не свой желудок. Чтоб его успокоить, я улыбнулась, он вроде обрадовался и вернулся в гостиную к телевизору, спрятав в рукаве кекс.

Дело в том, что я ждала звонка в дверь Дженни-Мэй.