Любимая для Грома - Надежда Борзакова

И вот, очередным по-зимнему хмурым и холодным днем, несмотря на то, что уже был конец марта, я стояла в одном из обшарпанных кабинетов больницы, и, стараясь, не дрожать от холода и нервов, торопливо натягивала на себя одежду. Мысленно с сарказмом благодарила троих, обшмонавших меня ментов с угрюмыми лицами и сальными глазками, что не залезли в трусы. Вдруг я там спрятала что-то, что поможет одному избитому мужику удрать от взвода вооруженного до зубов спецназа? Понадеявшись, что эмоции не отражаются на лице, я зашнуровала ботинки и выпрямилась.

- Идите, - спасибо хоть не стали выдерживать паузу, заставляя стоять и ждать.

Обычная одноместная палата из тех, за пребывание в которых приходится давать на лапу какому-нибудь завотделением. Конечно же, одних нас не оставят, но мне было плевать.

- В-лас!

Он поднял тяжелую голову с подушки, в серой от времени наволочке. На разбитом в хлам лице вспыхнули огнем серые глаза.

- Не уехала, - хрипло выдавил мужчина.

Я покачала головой. Шагнула к кровати и опустилась на краешек, взяв его руку своими. Она перевязана, видно костяшки сбиты настолько, что без бинтов нельзя. Вторая прикована наручником к спинке кровати. Он тут еще на сутки. Повреждений, позволяющих пробыть дольше Влас не получил. И так… То, что он здесь это просто в надежде, что будет сотрудничать. Ведь когда вернется обратно в изолятор…

- Я же просил, птичка, - он отвернулся, но руку не отнял.

Мои руки, мое тело и душа истосковались, исстрадались по нему. Мы месяц не виделись. Целую вечность, полную ужаса, отчаяния, страха и боли. И смертной тоски.

- Я тоже, - прошептала я, давясь слезами.

Наклонилась, провела ладонью по волосам, заросшей щеке. Осторожно прикоснулась губами к его разбитым губам. Зажмурилась, позволяя слезам упасть.

- Влас, пожалуйста, - едва слышно в его губы.

- Нет, - перебил, отодвигаясь на подушке.

Знал, о чем попрошу и не дал произнести.

- Ради меня, - я выпрямилась, глядя в разбитое лицо.

В глазах мужчины тьма. Непроглядная темная пустошь.

- Ради тебя.

Потому, что если начнет сотрудничать со следствием, то люди тех, кого он сдаст «на воле» меня достанут.

- Не надо, я тебя прошу.

Я прижалась губами к его перевязанной руке и разрыдалась. Губы чувствовали, как колотится пульс на запястье.

- Успокойся, птичка, - каждое слово давалось ему с трудом. Не в травмах дело. Но в том, что ему-наследнику криминальной империи, унизительно лежать вот так, избитым и прикованным наручником к казенной кровати и чтоб жена рыдала при ублюдке-конвоире.

- И давай, езжай из этого клоповника. Отдохни там, сходи в салон, выспись хорошенько. Особенно последнее, дерзко подмигнул. - Скоро выйду отсюда и поспать не выйдет, сама понимаешь.

Из-за этого его тона - развязного тона хозяина жизни - захотелось завыть от отчаяния. Он-жест бессилия. Самозащита. Последняя, которая осталась.

- Время, - буркнул конвоир.

До крови закусив изнутри щеку, я вытерла слезы. Поцеловала запястье, разбитые губы. На негнущихся ногах покинула палату.

Как именно добралась на квартиру я не помнила. Сбросив на пол пальто, прошлась по ней-холодной, хмурой и чужой. И вдруг, словно плотина прорвалась, словно из меня стержень вынули. Я соскользнула прямо на пол и завыла, обливаясь слезами. Его убьют. Завтра, может послезавтра мне позвонят и скажут о несчастном случае, потасовке в камере, самоубийстве или еще какой фигне, которой обычно прикрывают подобное наши доблестные стражи правопорядка.