Шаман - Ольга Дашкевич

Я вздыхаю и тоже набрасываю халат. Бедная Нэнси, бедный Иван. Лучше бы они действительно уехали на время в мотель. Но они не захотели нас оставлять и даже спать перебрались на нашу половину. Иван съездил в «К-Март» и привез надувной матрац каких-то невероятных размеров, водрузил его в нашей спальне в угол, и Нэнси торжественно застелила эту насмешку над здравым смыслом алым атласным бельем и обложила подушечками в форме сердечек. Я думала, Тошку хватит удар, но он стерпел.

— Вера, что ты молчишь? — Нэнси затягивает поясок халата и становится вылитой Барби со своими титьками торчком и тоненькой талией.

— Ну, ты же знаешь… Он однажды надел на меня на ночь свой амулет. Хорошо, что я проснулась. Не представляю, что меня разбудило. Может, амулет и разбудил?.. Тошка ведь не вскрикнул, даже не застонал. Просто перестал дышать. Лежит, как… я не знаю… соляной столп. Руки ледяные, губы ледяные… Ну, на фиг. Лучше уж пауки.

— А что ему снится, он тебе не говорил?..

Я пожимаю плечами.

— Ты же знаешь Тошку. Он молчит. Я даже не представляю, какие ужасы ему… Слушай, что-то они там притихли внизу. Пойдем!

Мы сбегаем по лестнице вниз, в кухню, где над большими керамическими кружками с мастерски заваренным Иваном душистым жасминовым чаем сидят в мрачном молчании наши парни. Увидев меня, Тошка снимает очки, и я вижу, какие усталые у него глаза, окруженные темными тенями от постоянных бессонниц.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он с тревогой, встает и выдвигает табуретку рядом с собой. — Садись. Тебе надо выпить горячего.

На нем только джинсы, и, когда мой храбрый Джи-Ай склоняется над табуреткой, на его худой смуглой спине выступают все позвонки, беззащитные, как у девочки-подростка.

«Дом, а Дом, — говорю я мысленно. — Ну что ты над нами куражишься? Что тебе надо, скажи уже толком!..»

Но Дом молчит. Он не намерен с нами беседовать, он намерен натурально выжить нас на улицу. Ну, или в мотель.

— Знаете, что? — говорю я, сажусь за стол и трогаю горячий бок чайника, стоящего посреди стола на керамической подставке в виде гуся в голубом переднике. Подставку, конечно, приобрела Нэнси. — По-моему, его надо освятить.

Иван смотрит на Нэнси, потом на Тошку, потом на меня.

— Кстати, да, — говорит он. — Хорошая идея. Почему она раньше не пришла нам в голову?

— Потому что наш Тошечка заморочил всех своим шаманизмом, — сварливо отвечает Нэнси, открывая шкафчик над мойкой. — Левитация и пускание дыма из ноздрей — это, конечно, классно, но в данной ситуации как-то мало помогает. Вера, тебе большую чашку или красивую?

— Красивую, — привычно реагирую я. Моя любимая чашка, купленная на развале фли-маркета, появляется на свет: старинная, ультрамариново-синяя, низкая, точно пиала, на короткой изящной ножке. Фарфор, из которого она сделана, так тонок, что, кажется, просвечивает насквозь, точно яичная скорлупа. Нэнси отчаянно завидует, поэтому называет эту чашку мещанской.

— Утром поеду в церковь, — решительно говорит Иван. — В Андреевскую. Привезу попа с ладаном и святой водой. Тошка, что скажешь? Раз твое шаманство не помогает, то…

Он вдруг замолкает. Тошка сидит напротив окна, и лицо у него белее мела. Иван поворачивает голову, следуя за его взглядом, и, приоткрыв рот, неумело и криво осеняет себя крестным знамением. Я вскакиваю, уронив табуретку. За окном, прильнув к черному стеклу, из клубящегося серовато-белого тумана выступает женское лицо, запредельно красивое и совершенно мертвое.

Чашка, выпав из рук Нэнси, разбивается вдребезги на плитках пола.

Глава 5

Тошка замолчал. Это с ним не в первый раз — он всегда так реагирует на сильный стресс. Просто перестает разговаривать. И ничего не ест. Я бы хотела услышать от него хоть что-нибудь, хоть привычное «Вера, не приставай», от которого Нэнси просто на дыбы поднимается. Но он молчит.