Мария - Хорхе Исаакс (1980)

– Да что же я могу спеть? – спросила та.

Тогда я тоже подошел к Марии и шепнул ей:

– И тебе ничего не хотелось бы спеть, ничего?

Она подняла взгляд: так смотрела она на меня, если в голосе моем, как сейчас, звучала любовь; и на ее губах я уловил легкую улыбку, подобную улыбке ребенка, разбуженного поцелуем матери.

– Да, споем «Волшебниц», – сказала она.

Слова этой песни принадлежали мне. Эмма нашла стихи в моем письменном столе и подобрала к ним музыку, написанную на слова другой, модной тогда, песни.

В одну из тех летних ночей, когда ветер затихает, как бы прислушиваясь к неясному шелесту листьев и дальнему эху; когда луна медлит или скрывается вовсе боясь нарушить ночную тьму; когда душа улетает вдаль подобно возлюбленной, что покидает нас ненадолго и возвращается, даря еще большей нежностью… в одну из таких ночей Мария, Эмма и я сидели на галерее, обращенной к долине. Прозвучали печальные аккорды гитары и девушки начали песню голосами безыскусными, но чистыми, как сама природа, которую они воспевали. Я был поражен, мои неумелые стихи показались мне самому прекрасными и прочувствованными. Пение умолкло, и Мария склонила голову на плечо Эмме; когда она выпрямилась, я в волнении прошептал ей на ухо последний стих. Ах, эти строки и сейчас еще хранят дыхание Марии, влагу ее слез. Вот они:

Мне снилось, что иду вечерней чащей

и солнце, исчезая за горой,

султаны пальм с их зеленью сквозящей

осыпало рубиновой игрой.

А заводи то розовым мерцали,

то лиловела тихая вода,

и опускались горлинки и цапли

в бамбук и тальник около пруда.

Немая ночь окутывала землю,

немели сумерки по берегам;

луна плыла, за облаками дремля,

и вечер гас, упав к ее ногам.

Пойдем со мной и лютнею моею

по сельве над затоном голубым;

я снюсь тебе, мне говорили феи,

суля бессмертье, если я любим.[31]

Отец и сеньор де M. вышли в гостиную, когда замирали последние 8вуки песни. Отец, который теперь лишь в минуты полного душевного покоя напевал вполголоса какую-нибудь песенку своей родной страны, всегда любил музыку, а в молодости и танцы.

Дон Херонимо, примостившись поудобнее на мягком диване, сладко зевнул.

– Я никогда не слыхал эту музыку с такими словами, – обратился Карлос к моей сестре.

– Эмма прочла эти стихи в газете, – ответил я, – и переложила их на мелодию другой песни. Стихи, по-моему, неважные. Сейчас печатают столько пошлостей! Это сочинил какой-то кубинский поэт, а природа Кубы, как известно, очень похожа на природу Кауки.

Мария, мама и сестра с удивлением переглянулись, слушая, как непринужденно я обманываю Карлоса; ведь они не знали, что он, перерыв днем мой книжный шкаф, с таким пренебрежением отнесся к моим любимым авторам. Вспомнив не без досады его слова о «Дон Кихоте», я добавил:

– Ты, верно, видел эти стихи в «Эль Диа» и просто забыл. Помнится, под ними стояла подпись какого-то Альмендареса.

– Нет, кажется, не видел, – сказал он. – Впрочем, у меня на эти вещи плохая память… Если это те стихи, что читала мне моя кузина… то, по правде сказать, когда пели сеньориты, они мне понравились гораздо больше. Будьте добры, прочтите их, – попросил он Марию.

Она, улыбаясь, обратилась к Эмме.

– Как там начинается?… Я все время забываю. Лучше ты прочти, ведь ты хорошо все помнишь.

– Да вы только что их пели, – возразил Карлос, – а читать гораздо легче. Как ни дурны эти стихи, в ваших устах они будут прекрасны.

Мария повторила все сначала; когда она дошла до последней строфы, голос ее задрожал.

Карлос поблагодарил:

– Да, теперь я почти уверен, что слышал их раньше.

А я подумал: единственное, в чем Карлос может быть уверен, это в том, что он каждый день видит красоту, описанную в моих плохих стихах. Но он смотрит вокруг безотчетно, как смотрит, к примеру, на часы,