По ночам бедная Мари трепетала от страха, когда, заснув в кресле, не имея сил вынести долгое бдение, она просыпалась внезапно и видела себя среди комнаты, едва освещенной лампой, между отцом, который, едва заметный в тени алькова, наблюдал за нею и матерью, которой, к счастью, она еще слышала горячее и тяжелое дыхание. Мари очень пугалась, говорим мы, но тотчас же вливала в полураскрытый рот больной приготовленное ей питье, которое, впрочем, облегчало ее весьма ненадолго. Потом она подходила к отцу, целовала его и опять садилась в свое кресло, или бессознательно прислушивалась к шуму запоздавшей кареты, нарушавшей ночную тишину, или к однообразному стуку маятника стенных часов, стрелка которых могла с минуты на минуту остановиться на роковом часе.

Потом наступало утро, и когда движение и шум, возвещавшие пробуждение Парижа, долетали до слуха прекрасной сиделки, она приподнимала опущенные гардины и смотрела на улицу. Ее существование так изменилось в это короткое время, что ей нужно было видеть жизнь других, чтобы не сомневаться в своей собственной. В 7 или 8 часов утра приходил доктор, потом Эмануил, потом барон де Бэ, который оставался около графини ровно столько, сколько позволяло приличие, но на которого болезнь графини тем не менее произвела заметное впечатление.

Состояние здоровья графини не менялось; по временам, освобождаясь от лихорадочного сна, она приходила в сознание, и тогда, взяв руки мужа и дочери, она смотрела на них, благословляя одну и умоляя другого. Как мать она имела право благословлять; как жена она, прежде чем представиться на суд Бога, должна была быть прощенною на земле.

Граф не сомневался в ее положении, и если он поддерживал надежду в дочери, то сам далеко не имел ее. Он видел, куда ведет болезнь графини, угадывал последнюю минуту и, чувствуя ее приближение, не имел силы помнить зла. В своей жене, настигнутой дыханием смерти, он видел непорочную девушку, которую некогда так любил; он помнил только один год, первый, прожитый с нею, и упоение которого не могло, казалось ему, изгладить все остальное время. Он извинял от души ее заблуждения и плакал горько, хотя и знал, что такой конец есть прямое следствие ее жизни. Ему казалось естественным, что беспечная и ветреная графиня, жившая только внешним блеском, среди балов и светских удовольствий, нашла смерть среди тех элементов, которые были ее жизнью. Но слезы мужа радовали графиню, ибо в эти минуты видела она в них свое прощение, и, если бы только она могла надеяться на выздоровление, она бы дала клятву жить только им и для него.

Одна Мари не теряла надежды и ходила за матерью с улыбкой ангела. Уверенная в знании доктора, она думала, что всякий прием лекарства приближал минуту выздоровления, и, видя, что нет никаких перемен в окружающем ее мире, что солнце, звезды, люди и даже жизнь их все та же, она и не подозревала, что ни с того, ни с сего судьба вдруг отнимет у нее наиболее любимое ею существо.

Между тем, несмотря на ее старания и молитвы, роковой приговор судьбы должен был исполниться. На десятый день болезни Клотильда почти час разговаривала с бароном, графом, Эмануилом и своей дочерью, которые все собрались около нее; потом мало-помалу голос ее затих так, что она едва была в состоянии произнести отрывочные и бессвязные звуки, значение которых дополняли жесты; потом крупные слезы покатились из ее глаз, и с этой минуты никто, даже Мари, не смел надеяться. Потом графиня как будто забылась, и все думали, что смерть навеки уже сковала ее члены; но это был сон и сон довольно спокойный. Все вышли из ее спальни, кроме дочери, которая не хотела оставить ее, и, став на колени у кровати, она продолжала молитву, не прекращавшуюся почти с первого дня болезни матери.

Выходя из комнаты графини, барон протянул руку графу, который, поняв смысл и значение этого жеста, молча пожал поданную ему руку и, заплакав, принялся ходить взад и вперед по комнате.

Так прошел еще день. В четыре часа приехал доктор.