— Нет! Ничего, кроме той, от которой вы уже отказались. Но выслушайте меня, Леон, и потом судите как угодно. Что бы ни побудило меня, но я уже принадлежу вам, признаюсь, не думала я, что когда-нибудь придется мне сказать подобную фразу; ибо до сих пор моя любовь была столько же чиста, сколько законна. Но вышло иначе, и вы приобрели теперь более права надо мною, чем муж мой, потому что никто не принуждал меня отдаться вам, а я отдалась. Итак, друг мой, мы будем видеться часто, каждый день, когда вам угодно, я буду писать вам каждое утро, каждый вечер, если письма мои вам доставляют удовольствие; я буду отдавать вам отчет о каждой прожитой мною минуте, но…

— Но что?

— Но не заставляйте меня краснеть перед Эмануилом.

— Нечего делать! Надо покориться вашему желанию. Вы не любите меня, Мари!

И, сказав это, он с грустью опустил голову.

— Я только откровенна; вы, мужчины, тогда только верите в любовь женщины, когда она отдается вам; но вам, Леон, вам, кажется, не нужно более этого доказательства. Сознайтесь, однако, не лучше ли в тысячу раз быть друг возле друга, без страха, без раскаяния, как мы находимся теперь? Не отраднее ли предоставить душе свободное излияние своих впечатлений, своих чувств и предаваться этому неземному блаженству, не помрачая его страстью? Вот чего я хочу, Леон, и мое счастье зависит от исполнения этой просьбы; неужели вы не захотите, чтобы я была счастлива? И я буду принадлежать вам гораздо более, нежели вы думаете: вблизи или вдали моя мысль и моя душа будут с вами неразлучны; вы будете охранять меня против вас же самих, и я сделаюсь снова чиста и непорочна, потому что, клянусь вам, никогда и никто не получит от меня то, в чем я отказываю вам. Вам непонятно разве это святое наслаждение, неожиданно найти сестру и знать, что всегда мысли и сердце ее с вами, что она молится за вас и благословляет вас? Скажите же, не есть ли это единственная любовь? И не прочнее ли она той страсти, которую люди, к несчастью, определяют тем же словом?

Согласись Леон на желание Мари, то она, привыкнув мало-помалу к такого рода отношениям к нему, забыла бы со временем, что в действительности была для него более чем сестра; но Леон не отвечал ни слова. Склонив голову, он, казалось, искал решения этой трудной задачи, которая называется женщиной. Как ни была сильна и кипуча его страсть, но она легко охлаждалась этими постоянными молениями и жалобами Мари, и он начинал прибегать к соображению, потому что одного сердца было недостаточно для убеждений.

Видя, что Леон не отвечает ей, Мари придвинулась к нему и, склоня свою голову на его плечо, спросила:

— Что же с вами? Вы опять рассердились? Так вы сами не любите меня, ибо не хотите понимать моих слов.

Леон не шевелился; молодая женщина прикоснулась губами к его голове, как будто хотела дать ему первый залог предлагаемого условия.

— Видите, Леон, — говорила она, — вы сами становитесь злым, и, если я вас люблю, вы не любите меня. Послушайте, весна близка, мы поедем вместе в Поату. Там будем проводить целые дни в прогулках; не имея надобности скрываться и скрытничать, потому что мы будем далеки от зла.

Леон молчал. Мари взяла его голову в свои крошечные ручки и поцеловала его, как ребенка.

Не странно ли было, что эта женщина просила не любить себя и просила это со всею нежностью любви? Но всего более невероятным, но тем не менее справедливым, было то, что Мари простодушно верила в возможность слияния двух чувств, к Леону и к Эмануилу, чувств, таких различных между собою; и если б де Гриж согласился забыть ее падение, то и ей самой было бы легко позабыть его, покуда случай не напомнил бы ей его страшные и ужасные последствия. Пробило шесть часов: в это время года, т. е. в феврале месяце, эти часы приносят с собою сумрак и располагают душу к мечте, когда их проводят в уединении, и к задушевной беседе — когда есть кто-нибудь рядом. Мари и Леон сидели друг возле друга.