Роман женщины - Александр Дюма-сын (1994)

— Это он! Это он! — проговорила она едва внятно.

И леденея от ужаса, она вообразила, что если не скроется тотчас же, то Эмануил придет к ней и убьет ее, прежде чем она успеет сказать слово в свою защиту. Собрав все силы, она обратилась к Леону и сказала:

— Уедем отсюда, уедем скорее.

— Что с вами? — повторял он.

— Ничего, ничего, — отвечала она задыхающимся голосом, — но скорее отсюда!

Леон бросил взгляд туда, куда смотрела Мари, но Эмануил еще ближе прижался к стене и, закрыв лицо руками, остался им не узнанным.

Однако де Гриж, видя, что г-жа де Брион становилась бледнее и бледнее, проворно накинул плащ на ее плечи, взял ее под руку и повел или, правильнее, потащил ее за собою.

Де Брион, заметив это, тоже вышел из своей ложи и, сбежав раньше них к подъезду театра, взял за руку первого попавшегося мальчишку — которых в Италии всегда много в тех местах, где можно добыть копейку, — отвел его в сторону и, указав ему на Леона и Мари, садящихся в карету, сказал:

— Беги за этой каретой и вернись сказать, где она остановится. Я жду ответа, вот тебе 10 франков.

Мальчишка тотчас же подбежал к отъезжающей карете; поговорил с кучером, вскарабкался на козлы и через минуту возвратился к де Бриону.

— Уже? — спросил он.

— Исполнил.

— Ты узнал адрес?

— Кучер, сказав мне его за три франка, избавил меня от необходимости бежать за ним; вот подробности: брат и сестра, но, как полагают, любовники; они прибыли сюда дня четыре назад и живут теперь на улице Паулино, № 3.

— Спасибо, — мрачно проговорил Эмануил, бросая ему еще несколько монет.

Мальчишка поцеловал руку де Бриона и побежал к фонарю, чтоб пересчитать заработанную сумму.

Едва живая, приехала Мари в свою квартиру; выходя из кареты, она пристально оглядывала улицу, как бы боясь еще раз увидеть призрак, смутивший ее в театре; но ни души не было на улице. Однако с каждым шагом вперед — на лестнице, в комнатах — воображение рисовало ей тень мужа, и тяжелые занавеси окон, казалось ей, скрывали в своих складках это мрачное видение.

Леон приставал к ней с расспросами о причине этого беспокойства, этой бледности; но Мари, словно боясь звуков своего собственного голоса, хранила упорное молчание.

Сначала она возымела мысль уехать в тот же вечер в Рим, но потом подумала, что сам Бог посылает его, что ей не уйти от его преследований, и Мари объявила Леону, что она чувствует себя дурно, и просила его оставить ее с Марианной. Оставшись наедине со своей няней, она сказала ей:

— Он здесь, Марианна.

— Кто? — спросила старушка.

— Эмануил, муж мой.

При этих словах ужас объял старую няню.

— Где ты видела его, дитя мое? — спросила она.

— В театре.

— Ты ошиблась.

Мари отрицательно покачала головою; у нее не было сил отвечать.

— Что будет? Бог мой! Бог мой! Что будет? — повторяла в испуге Марианна.

— Что Богу угодно, — с покорностью проговорила Мари.

— Уедем, завтра же уедем, — советовала старушка.

— Зачем, добрая няня, — этим мы только отсрочим исполнение суда.

— Что ж остается делать?

— Ждать…

— И надеяться, — добавила старушка.

Мари опустила голову на грудь, и из ее глаз потекли слезы — упав на колени, она благодарила творца за эти слезы — они облегчали, по крайней мере, боль и страдание сердца. Марианна подняла ее с пола, раздела и, взяв на руки, положила на постель, как кладут больного ребенка. Долго смотрела старуха на эту бледную головку, на исхудалые щеки, которые еще недавно цвели так роскошно, были так свежи, — и сколько любви и грусти было в этом молчаливом созерцании.

Бедная Мари! Не в ее силах было вынести эти беспрерывные муки. Через несколько минут щеки ее покрылись ярким румянцем, и лихорадочный сон овладел ею. Часа два спала уже Мари, как Леон осторожно вошел в ее спальню. Марианна сидела у изголовья госпожи своей и молилась.