– Как вы сказали, сударыня?

– Я говорю, что не могу принять от вас подобный дар.

– Не можете? Но почему?

– Не могу, и все.

– О, не говорите так, графиня!

– Отчего же?

– Потому что я не хочу в это поверить.

– Ваше высокопреосвященство!

– Сударыня, дом ваш, ключи – вот здесь, на серебряном блюде. Я же поступаю с вами, как с победительницей! Неужели вы находите, что это унизительно?

Нет, но…

– Согласитесь, прошу вас.

– Монсеньор, я уже сказала.

– Но как же это возможно, сударыня? Вы пишете министрам, вымаливая у них пенсию, принимаете от неизвестных дам сто луидоров?

– О, ваше высокопреосвященство, это совсем другое. Тот, кто берет…

– Тот, кто берет, оказывает услугу дающему, – благородно ответил принц. – Послушайте, я дожидался вас в столовой, я не видел ни будуара, ни гостиных, ни спален, я лишь предполагаю, что все это здесь есть.

– О, монсеньор, простите, вы заставляете меня признать, что ваше высокопреосвященство – самый деликатный человек на свете.

И так долго сдерживавшая себя графиня покраснела, подумав, что скоро сможет сказать: «Мой дом».

Потом, заметив, что она зашла слишком далеко, графиня опомнилась и ответила на неопределенный жест, сделанный принцем:

– Монсеньор, я прошу вас угостить меня ужином.

Кардинал сбросил плащ, который до сих пор не снимал, пододвинул графине стул и, одетый в светскую одежду, которая ему очень шла, приступил к обязанностям дворецкого.

Через несколько минут ужин был на столе.

Когда в прихожей появились лакеи, Жанна прикрыла лицо полумаской.

– Это я должен прятать лицо, – проговорил кардинал. – Вы у себя дома, окружены своей челядью, а вот я здесь чужой.

Жанна расхохоталась, но маску не сняла. Несмотря на снедавшие ее радость и изумление, трапезе она отдала должное.

Как мы уже неоднократно отмечали, кардинал был человеком великодушным и по-настоящему умным.

Долгое пребывание при самых цивилизованных дворах Европы, дворах, управлявшихся королевами, приучило его к женщинам, которые в те поры осложняли, но часто и разрешали политические вопросы. Этот опыт, впитанный им, так сказать, с молоком матери и помноженный на собственную искушенность, а также все его достоинства, столь редкие теперь, да и тогда встречавшиеся нечасто, сделали из принца человека, которого было чрезвычайно трудно раскусить его соперникам-дипломатам и его женщинам-любовницам.

Приятные манеры и необычайная галантность служили ему непробиваемым щитом.

Вместе с тем кардинал считал, что он – гораздо выше Жанны. Эта высоко мнящая о себе провинциалка, которая под напускной гордостью не могла скрыть от него своей алчности, казалась ему добычей легкой, но вместе с тем и желанной, благодаря красоте, остроумию и еще чему-то, что гораздо чаще пленяет мужчин пресыщенных, нежели наивных. Быть может, на этот раз кардинал, разгадать которого было невероятно трудно, сам не выказал должной проницательности и ошибся, но факт остается фактом: хорошенькая Жанна не внушала ему никаких подозрений.

Это означало гибель для столь выдающегося человека. Он стал не только слабее обычного – он стал пигмеем: разница между Марией Терезией и Жанной де Ламотт была слишком велика, чтобы такой закаленный боец, как Роган, дал себе труд вступить в борьбу.

Однако, как только схватка началась, Жанна, почувствовав слабость соперника, старалась не показать свою действительную силу и изображала провинциальную кокетку, пустую бабенку, дабы сохранить у противника уверенность в силах и, следовательно, ослабить его атаки…

Кардинал, заметив кое-какие жесты, которых она не смогла сдержать, решил, что г-жа де Ламотт захмелела от только что полученного подарка. Так оно и было: подарок этот превосходил не только все надежды графини, но даже самые радужные ее мечты.

Кардинал забыл лишь одно: это он должен был стоять выше амбиций и гордыни такой женщины, как Жанна.