Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

А младенцы плачут и плачут ночью, рвут душу своим безутешным горем, не дают спать. Наверное, медсестры, ангелочки в белых халатах, приклеивают пластырем к их ищущим ротикам пустышки, как та, единственная уличенная, о которой через Интернет раструбили на весь мир. Но сколько их не пойманных, продолжающих затыкать рты… Нас приучают к этому с рождения, и постепенно сживаешься с кляпом, молчишь, даже когда рот свободен и язык вроде не отмер, но уже почему-то не смеешь сказать о каком бы то ни было желании вслух.

О чем мне так страшно сказать хотя бы себе самой? Что мне слышится в этом хоре новорожденных, еще не потерявших права на крик? Голос едва родившейся девочки сливается с мольбой той, что была постарше, и уже научилась пользоваться словами, которые ценю на вес золота, но и они не убедили меня поверить в то, что я нужна ей. Я не хотела быть кому-нибудь нужной. Необходимой. Я не хочу этого и сейчас. И шепчу в подушку, что я — одинокий волк, который по ошибке носит другой пол… Потому что волчица — это другое. Волчица вечно кого-то выкармливает…

Мне выкармливать некого, поэтому я почти не пью сейчас даже воды, не говоря уж о чае. Грудь перетянута так, что дышать трудно… Все силы брошены на борьбу с лактацией! Еда — это тоже непозволительная роскошь. Я выйду из этой палаты поджарой и, покачиваясь, как после болезни, окунусь в неведомый мир, такой странный, такой чужой…

А мою девочку увезут за город, в чудесный светлый дом, окруженный лесом и гномиками, и солнечная улыбчивая женщина, что когда-то звалась моей сестрой, начнет поглаживать ее сморщенное тельце нежными руками, смоченными кремовым лосьоном для младенцев. Так и должно быть. Таким и задумывался синопсис нашей жизни. Только вот роман опять вышел из-под контроля автора…

Та врач, что наблюдает меня и за мной (знает, кто у нее лежит!), отказывается выписать меня хоть на день раньше положенного.

— И так всего пять дней! Вы же и здесь можете писать.

В том-то и дело, что не могу. Ноутбук со мной, но вот мысли потерялись где-то по дороге. Я пытаюсь записать свои впечатления от родов, физиологические подробности, потом понимаю, что они у всех одинаковы, знакомы моим читателям и не интересны. А писать о том, как шевельнулась у меня на груди крошечная девочка, которую я выносила в себе, пока не могу. Может быть, не смогу никогда…

Я твержу себе, что это так примитивно — поддаваться голосу природы, внезапно проснувшейся и подставившей меня в самый неподходящий момент. Не ожидала от своего организма такой подлости! От своей души такой слабости… Все, что я когда-то говорила себе об этих несносных чудовищах, зовущихся детьми, по-прежнему кажется мне единственно правильным, но то звериное, что уже проснулось, воет во мне: случаются исключения… Вот эта девочка…

И в последнюю ночь я не выдерживаю. Одевшись и выбросив в окно сумку, я прихватываю больничное одеяло, которое намерена украсть, выбираюсь в коридор и крадучись иду на детский зов.

— Безумие, — шепчу я, цепенея от ужаса перед тем, что намерена совершить. — Неужели я это делаю?

Я уверена, что с младенцами никого нет. И длинная палата, в которой, как в улье, копошатся и жужжат маленькие существа, действительно свободна от взрослых.

— Вот сволочь! Бросила их! — посылаю медсестре.

Наклоняясь над каждым ребенком, всматриваюсь в лицо, потом на всякий случай вчитываюсь в бирку. Их не так много, всего двадцать три человечка, но среди них нет моей девочки… Отшатнувшись от последнего, я в ужасе бросаюсь проверять все еще раз. Не может быть, чтоб ее здесь не было! Куда они спрятали ее?

— Что вы здесь делаете? — раздается сзади резкий вскрик.

Я оборачиваюсь, и медсестра каким-то чудом узнает меня, хотя в палату ко мне не заглядывала — неужели мою книгу кто-то показал?

— А, это вы, — произносит она уже равнодушно. — Решили все-таки взглянуть? А ее уже увезли. Часов в восемь.

— Кто? — у меня внезапно садится голос. — Кто ее увез?