Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

Уже звучит «Ноктюрн» Рахманинова, и ты вдруг улыбаешься ему во сне. Пока ты умеешь улыбаться только своим снам, и я верю, что в них — воспоминания о твоем прошлом счастье и предчувствие грядущего. Младенцы — безмолвные пророки… И не надо, не рассказывай нам этого! Просто запомни это ощущение полета до замирания в груди…

Музыка явно знакома тебе. Может, когда-то Рахманинов и написал ее для тебя? Играл тебе… Ты на секунду приоткрываешь глаза — темный агат. Когда ты окончательно проснешься, их взгляд снова станет быстрым, живым, мгновеньями даже лукавым — это в пять-то дней от роду! Одного мужчину — своего отца — ты уже пленила этим взглядом. И он в первый же час, только увидев тебя, взяв на руки, заболел от любви, хотя любой врач назвал бы это простудой. Но я-то знаю, как болеют любовью…

И вновь Рахманинов. И ты опять улыбаешься. Ах, Сергей Васильевич, неспроста я всегда чувствовала некое глубинное родство с вами! Что звучало для вас в этом имени — Анастасия? Разве ее могли звать по-другому?

Воскресшая. Это уже больше относится ко мне. Она — моя воскресшая юность. Нет, детство. Это мне сейчас пять дней, и это я внимательно изучаю рафинадные плитки потолка — одну из граней моего нового мира, сулящую сладкую жизнь. А через семь (опять семь!) лет именно мое сердце будет выпрыгивать от радостного страха перед надвигающимся разноцветным смерчем школьной жизни. А в четырнадцать я опять угожу в это горе, светло именуемое «первой любовью», и в этом чувстве вновь не будет ничего «лунного»…

А своего короля-рыцаря я встречу гораздо позднее, и вот тогда все станет, как в той сказке: они жили долго и счастливо. Вот только сказочник скрыл от мира, что у них была чудесная кареглазая девочка, которую звали Анастасия…»

— Значит, у нее мои глаза…

Произношу это машинально, думая совсем не об этом или не только об этом, но еще и том, сколько материнской любви до сих пор таилось в сердце моей сестры, и как, оказывается, здорово она пишет. И еще о самом неожиданном, что резануло до того, что впору орать от боли: стоит ли мой талант того, чтобы принести ему в жертву все человеческие радости?!

Вспомнив, что меня могут застать на месте преступления, я сбегаю вниз и выхожу за дверь, чтобы сделать вид, будто только пришла. Сажусь на крыльцо, как всегда сияющее белизной — на это у Леры есть приходящая прислуга, — и пытаюсь расслышать звуки засыпающего леса. Но его тьма молчалива, даже юные матерщинницы, так возмутившие мою сестру, уже разбрелись по домам.

Я кручу в пальцах ключ от Лериного дома и думаю, стоит ли мне снова входить туда. До сих пор я калечила судьбы только своим героям, но они не могли быть на меня в претензии — такая уж судьба им была уготовлена. Но живым людям я не причиняла особого зла… Но тут же меня настигает звук детского голоса: «Не отдавайте меня ей!» И, передернувшись от боли, я понимаю, что та девочка, которую мне так хочется увидеть сейчас, выкрикнула бы, если б смогла, обратное: «Отдай меня ей!»

— Отдать тебя? Как я могу отдать тебя?

Я бормочу это, вцепившись в свои волосы, тяну их, что есть силы, пытаясь заглушить другую боль, в которой так явственно слышится, что, конечно же, я могу! Это лишь минутный психоз, непредсказуемая реакция организма, с которой разумный человек вполне может справиться.

— Нет!

Это само срывается с губ. Я вскакиваю, врываюсь в дом и сразу же натыкаюсь на Леру, которая уже спускается по лестнице с большим полотенцем в руках. Выронив его, она цепляется за перила обеими руками, и глаза у нее делаются сумасшедшими:

— Не пущу!

Ее слипшиеся от воды волосы свешиваются змеями-альбиносами, тянутся к лицу — так она вся подалась вперед, готовая к прыжку.

— Я хотела только взглянуть на нее.