Свободные от детей - Юлия Лавряшина (2008)

Такой ты и увидел меня впервые, девочкой с вызывающими косичками — протестом против собственного взросления. Хотя была уже студенткой, но с моим-то ростом едва тянула на восьмиклассницу. Этакая нимфетка с низким женским голосом, о котором ты говорил, что готов слушать его часами. Что за преступные фантазии едва не взорвали твое тело в тот день, когда ты увидел меня в институте? Я опоздала и вошла в аудиторию, когда ты уже начал свою лекцию. Остановившись на пороге, я сказала тебе: «Добрый день. Могу я присесть?» Ты вспоминал потом, что тебя поразило, как я произнесла это — будто снизошла до тебя, извиниться и не подумала. И моя короткая юбочка в складку, и светлые тапочки на мягкой подошве… Сама невинность и этот порочно-спокойный голос…

Я только сейчас начинаю понимать, что все эти годы отказывалась даже от мысли о детях потому, что мнительно хотела сохранить в себе ту самую девочку, которую ты полюбил. Ведь то, что ты смотришь на меня уже из другого мира, не имеет значения. Я по-прежнему хочу нравиться тебе, быть достойной тебя. И никому не позволю назвать тебя просто старым извращенцем, любившим школьниц. Ты любил только меня.

И вот я уже что-то жую, блаженно щурясь, вся такая чистенькая после душа, если только можно назвать чистым тело через неделю после родов… Организм истекает презрением к себе, женщин в такое время далее в церковь не пускают. Неужели Господь и впрямь считает грязной ту, что только что подарила миру человека? Не это ли угодно ему? Или это все происки священников, которые втайне мечтают вновь запалить костры инквизиции, и, объявив ведьмой каждую, что выбивается из серого ряда, сжигать нас, сжигать живьем, чтобы духу на земле не осталось! Чтобы рядом ползали только безмолвные мышки, покорно впитывающие телом чужую похоть, в том числе и таящуюся под рясами, и опускающие глаза, когда их называют исчадиями ада. Разве женщине могло быть доверено рождение ребенка, если бы она сама не была существом божественным?

Но нет, больше не думать об этом! Я в сердцах швыряю недоеденный бутерброд, который сооружала с восторгом художника, создающего шедевр и понимающего это. И тут спасительной сиреной включается телефонный звонок. Я бегу к нему, уже предчувствуя что-то хорошее, хватаю трубку и ахаю в голос, услышав, что моя шведская книга уже готова, только что привезли из типографии. Я могу забрать свои авторские экземпляры.

— Еду! — кричу я, уже приплясывая от восторга. — Минут через сорок я у вас!

Давно меня так не возбуждал выход книги. Привыкла к чуду — меня издают. Перестала ощущать привкус счастья.

А когда-то мы с тобой в ресторане отмечали мою первую публикацию в заштатной газетке. И я была до того счастлива, что то и дело раскрывала газету с моим, рассказом, как слепая — пальцами считывала с пачкающейся страницы свое имя. Мне казалось, что сейчас все пойдет по-другому, моя жизнь наконец повернет в намеченное судьбой русло, и меня начнут узнавать на улицах, брать автографы, и кассирши в магазинах начнут улыбаться мне и правильно давать сдачу. Я не о том мечтала, я была слишком молода…

И ты не пытался вернуть меня на землю в тот вечер. Поговорить о настоящем и фальшивках, напомнить, что никто не знает писателей в лицо. Даже сейчас, когда телевидение лезет в каждую щель, многие ли видели Улицкую? Кто помнит, как выглядит Дина Рубина? Или тот же Крапивин, прозой которого я упивалась с детства, — какой он? Из всех писателей наше телевидение интересуется лишь теми, кто существует на уровне попсы — детективщицами. Они суют свои лица куда ни попадя, их знает каждая собака. Они не ведают стыда за то, что пишут плохо, штампуют примитив по нескольким однажды придуманным шаблонам — десятками, сотнями! Но с каким апломбом они вещают с экранов, изрекают глупости, которые сами почитают за мудрость. Неужели им и себя удалось убедить, что они имеют какое-то отношение к литературе?