И всё равно люби - Кэрри Браун (2016)

Отец не пытался связаться с ней – не мог или ему не позволяли. Однажды она подумала, что, может быть, он и не родной ей – может быть, просто случилось так, что он оказался с чужим ребенком на руках. Ее мучила эта загадка – как могло выйти, что человек, застреливший кого-то в спину или проломивший кому-то череп, отчего-то принял чужого ребенка и вырастил его, заботился о нем.

– Он ведь совсем не был ко мне зол, – рассказывала она Питеру.

– Я думаю, он по-своему любил меня, – призналась она однажды доктору Веннинг. – Да нет, я уверена – уверена! – так оно и было.

Но на самом деле, как поняла она в конце концов, не была она ни в чем уверена.

Ван Дузены жили в маленьком светло-сером домике в викторианском стиле. Он оказался в том же квартале, что и тот дом, где они с отцом провели свой единственный день в Уэллсе – они даже проходили мимо него, когда возвращались с пляжа после фейерверка. Но когда полицейская машина привезла ее сюда вечером того бесконечного дня, когда захватили отца, она не узнала его.

Так говорили полицейские – «захват», «захвачен».

Ей сказали, что на ночь ее приютит здешний доктор. Уэллс ведь маленький городишко, и других вариантов так быстро было просто не придумать. (Чья-то оплошность, не иначе – рассудила она впоследствии. Не могли же они не знать о ней.) Ей сказали, что через день-другой за ней приедут, подберут для нее постоянное место. А пока что Ван Дузены присмотрят за ней.

Из полицейской машины вечером она выбралась совершенно выпотрошенная. В участке ее несколько раз вывернуло наизнанку – в женском туалете, в маленькую раковину в углу.

На траву падали последние вечерние тени; на дом, на крыльцо с темной ивовой мебелью опустилась тишина. Дорожку к дому обрамляли кусты, увитые какими-то белыми кружевными цветочками. У крыльца торчали из узких горшков жесткие зеленые стебли, роняя желтые лепестки на ступеньки. В окне виднелась лампа в круглом голубом абажуре – казалось, она плывет в космосе. Тишина и покой охватили и Рут.

– Я не понимаю, не понимаю, – повторяла она полиции снова и снова.

Люди приходили, уходили, касались ее плеча, склонялись над ее вещами, протягивали ей воду, носовой платок, один раз – коробку конфет, темный шоколад в блестящих обертках. Рут содрогнулась, словно ей предложили яд.

За столом напротив нее сидел полицейский и листал блокнот.

– У тебя есть еще родные? – спросил он. – Кто-то, кому мы могли бы позвонить?

– Что? – переспросила Рут. Она словно лишилась слуха.

– Мне кажется, вы могли ошибиться, – высказала она свою догадку.

Один из полицейских в комнате расстроенно потер подбородок.

– Нет, малыш, боюсь, мы не ошиблись. Никакой ошибки.

Он снова спросил про деньги, где они могут быть и куда отец мог их прятать.

Она переводила взгляд с одного полицейского на другого – три человека в рубашках, у двоих через плечо ремень и кобура.

– Я никогда не видела никаких денег, – ответила она.

Один из них, стоявший у стены, скрестив руки, покачал головой и отвернулся к окну.

– Боже мой, – выдохнул он. – Боже мой. Бедный ребенок.

Полицейский, который подвел ее к крыльцу, держа за руку, не успел позвонить. Дверь им открыл высокий стройный человек с аккуратной каштановой бородкой клинышком и большими спокойными голубыми глазами. На нем была белая туго накрахмаленная рубашка и серые брюки со стрелками. От плеча к локтю – рукава были закатаны – бежали тоненькие скрипучие морщинки.

Позади него тянулся мягко освещенный коридор, пол ярко блестел. На столике у высокого зеркала стояла бело-голубая ваза с цветами. Дальше начиналась лестница, покрытая вишневым ковром, стеклянная лампа освещала столик на площадке.