Прости… - Януш Вишневский (2016)

Он пережил также тринадцать Рождественских сочельников в трех разных тюрьмах и одной камере предварительного заключения. Он помнит их все. Каждый из тринадцати. Все по очереди. В точности. В подробностях. Те, которые он отмечал на воле, через какое-то время постепенно слились в едва отличимые друг от друга сюжетные линии одного и того же представления. Всегда прекрасного и трогательного, но очень предсказуемого. Остались в памяти лишь те, которые чем-то выделялись: другой страной или далеким от родного дома городом, отсутствием близких, которые в минувшем году отошли в мир иной, или присутствием новых людей, которые за последний год появились в жизни. В тюремных камерах, в которых он провел тринадцать своих Рождественских сочельников, каждый год появлялись «новые люди» и уходили «иные», но не они – за одним исключением – определяли исключительность тех дней, что так глубоко врезались ему в память. Наверное, каждый запоминает более или менее продолжительные периоды одиночества в своей жизни. А того страдания, которое связано с чувством одиночества в такой день, как Рождественский сочельник, не забудешь. Если изоляция за решеткой наказание, то острее всего его чувствуешь в такие особые дни, как сочельник, как день твоего рождения или день рождения кого-то из близких. Одиночество во время Рождества в тюрьме, особенно в контексте польской семейной традиции этого дня, бичует душу человека словно кнут палача. За все эти годы за решеткой он видел много, что называется, железобетонных, ничем не пробиваемых людей. У некоторых из них невозможно было заметить ни малейшего следа эмоциональной слабости, но даже они в ночь перед Рождеством предавались раздумьям, обнаруживали подавленность или даже нескрываемую грусть, берущую начало в настроении абсолютной покинутости и одиночества. Помнит сочельник то ли седьмого, то ли восьмого года отсидки, когда некий Шимон Дептула, погоняло Маркиз (писал и произносил свою польскую фамилию как «де Птула», делая ударение на последний слог), который производил впечатление, что единственная из оставшихся у него реакций на этот мир – это изжога, вдруг во время преломления облатки в тюремной часовне разрыдался как ребенок. Слезы в тюрьме – непростительная слабость, и плачущего зэки обдают презрением. Но Маркиз заплакал в тот день, когда это правило не действует: в Рождественский сочельник может плакать любой. И не замеченный в наличии какой-либо, кроме пищеварения, внутренней жизни Маркиз, он же де Птула, и твердый как закаленная сталь, сеющий страх авторитет Виннету, который, опуская во время плача веки, показывает много значащие здесь наколки[23], и даже любой презренный «петух».

Этот день отличается от всех прочих дней с самого начала, с подъема. Утренний стук надзирателя в дверь камеры вроде как тише, чем всегда, чай на завтрак вроде как почаистее, чем обычно, плавленый сырок какой-то более расплавленный, черный хлеб вроде как не такой уж и черный, а джем не так сильно воняет рыбой. Радиорубка с самого утра пускает колядки, в читальне стоит елка, а вечером – общий ужин. Ничего, что нет двенадцати обязательных традиционных блюд, но зато есть селедка, капуста с горохом и жареная рыба. Надзиратели ненавидят сочельник. Мало того, что они не дома в кругу семьи, так еще должны крутиться по помещению тюрьмы и проявлять повышенную бдительность. Особенно в рождественскую ночь, в момент начала службы. Карманники со сроком в два года в такую ночь скорее всего не наложат на себя руки, разве что жена или невеста во время свидания им что-то такое скажет, а вот те, кто с четвертаком сейчас проходит свой самый кризисный седьмой или восьмой год, – это контингент самого что ни на есть высокого риска. За время своих четырнадцати сочельников за решеткой он был свидетелем восемнадцати попыток самоубийств, причем десяти – удачных, если это можно так назвать.