Прости… - Януш Вишневский (2016)

Это и для него и, как он думает, для Пати тоже было время нового очарования друг другом. Он чувствовал, что он в нее – в свою жену, в свою женщину, в свою лучшую подругу, в свою наперсницу, в своего союзника – снова влюблен. Эти несколько удивительно гармоничных дней и ночей зимой на Майорке, это рождественское единение, полное признаний и близости, привязывало его еще крепче к убеждению, что теперь он с человеком, который никогда-никогда не бросит его, не обманет, не предаст. Три дня спустя, во время ужина в ресторане отеля в Пальма-де-Майорке, за день до отлета в Берлин он, задетый каким-то внезапным импульсом, отважился спросить ее, не могли бы они вернуться сюда и остаться здесь навсегда. Не во Франции, в его стране, куда Пати не хотела переезжать, считая, что слишком сильно была бы по сравнению с ним зависимой, а здесь, где они так ясно ощутили, что принадлежат друг другу, именно здесь, где им обоим пришлось бы осваивать новый язык и строить свое существование с самых основ. Где не только она была бы эмигрантом, но и он. Он не знал, с чего начинать это строительство, не знал, на какие средства могли бы здесь жить они, оба связанные с театром и так сильно зависящие от польского языка, но в тот момент о таких «мелочах» он даже и не думал. Единственное, что он понял: здесь они принадлежали бы исключительно друг другу, а своим вопросом хотел удостовериться, что она тоже так считает. Он помнит ее первоначальное удивление, потом умиление, но сильнее всего у него в памяти остались ее слова, которые в течение долгих лет вырывали его из сна в тюрьме:

– Вин, глупенький ты мой, как ты себе это представляешь? Ты станешь рыбаком, а я научусь чинить сети, так, что ли? Я никогда никуда от тебя не убегу. Я и так твоя. И здесь, и в Кракове, и везде…

После того как он застал ее с бардом и когда днями и ночами пытался склеить то, что в одно мгновение разбилось на тысячу осколков, он маниакально, как мантру, вспоминал ее слова. «Я твоя и никогда не убегу от тебя». А ведь она сказала эти слова не в каком-то любовном угаре, не в постели, когда телесная нега склоняет людей к лживым заявлениям, о которых они забывают уже после завтрака. Она сказала это, сидя напротив него, глядя ему в глаза во время хоть и переполненного эмоциями, но вполне спокойного, взвешенного разговора. Вот почему, когда она не захотела вспомнить об этих словах, он почувствовал абсолютное бессилие. Ведь не обвинишь человека во лжи, если он говорит «не помню». Даже если говорит, что не помнит своего имени. В такое можно не верить, можно выдвинуть тысячу возражений, можно апеллировать к совести, чести и Богу, который ведь должен был слышать эти слова, но всё равно – правда это или всего лишь хитроумная выдумка говорящего – никогда «не помню» не превратится в «я помню». Вот откуда беспомощность и бессилие. Предательство, измена состоят, прежде всего, в забвении некогда данных обетов. Вот почему, когда он вспоминает Рождество в Вальдемоссе, то чаще всего в его воспоминаниях появляется слово «измена».