Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

Он пустился в исследования рынка с такой же маниакальной страстью, с какой пускался в изучение средневековой истории или чего угодно. Он должен был знать все; он должен был работать больше, чем все остальные, включая и босса, который продал свой бизнес за семь миллионов долларов наличными вскоре после того, как Брайан загремел в психушку. Позднее оказалось, что вся операция была мошенничеством. Но в то время босс Брайана жил в замке в Швейцарии с новой молодой женой, и Брайан «прошел аттестацию». Несмотря на свой блестящий ум, Брайан не знал или не хотел знать, какой жулик его босс. Он нередко оставался на работе, глядя на мониторы компьютеров, до двенадцати часов ночи. А я в это время потела среди стеллажей Батлеровской библиотеки – писала идиотскую работу о непристойных словах в английской поэзии или, как сформулировал мой дерганый руководитель: «Сексуальный сленг в английской поэзии середины восемнадцатого века». Даже в те времена я была педантичным автором порнографии.

Наш брак катился под откос. Брайан прекратил трахаться со мной. Я просила, умоляла его сказать, что со мной не так. Я начала ненавидеть себя, чувствовать себя уродиной, нелюбимой, мне стало казаться, что от меня дурно пахнет, – классические симптомы жены, чей муж перестал с ней спать; у меня начались фантазии молниеносной случки – с консьержем, бродягой, барменом из «Уэст-Энд-бара», аспирантами, даже (господи, прости!) преподавателями. Я сидела на семинаре по английской литературе восемнадцатого века, слушая какого-нибудь противного аспиранта, который занудно рассуждал о тейтовских переизданиях[318] пьес Шекспира, и представляла себе, как делаю минет по очереди всем (ха!) присутствующим. Иногда я воображала, как трахаюсь с профессором Харрингтоном Стентоном, настоящим бостонцем лет пятидесяти. Он происходил из хорошей влиятельной семьи с корнями в Новой Англии, семьи, известной своими политиками, поэтами и психами. У профессора Стентона был громогласный смех, и он всегда называл Джеймса Босуэлла «Босси», словно выпивал с ним по вечерам в Уэст-Энде, и я подозревала, что именно это он и делает. Кто-то назвал Стентона «блестящим, только не совсем в своем уме». Это было в самую точку. Хотя семья его и была влиятельной, сам он метался между здравомыслием и безумием, никогда не оставаясь в одном из этих состояний достаточно долго, чтобы можно было сказать, в каком качестве он все же пребывает. Как бы профессор Стентон стал трахаться? Он был влюблен в неприличные слова восемнадцатого века. Может быть, он, трахаясь, нашептывал бы мне на ухо: «coun», «cullion», «crack» (вместо «cunt», «testicles», «pussy»[319])? Может быть, у него на крайней плоти вытатуирован семейный герб? Я сидела, усмехаясь про себя этим фантазиям, а профессор Стентон улыбался мне, думая, что я усмехаюсь его шуткам.

Но что было пользы от дурацких фантазий? Мой муж прекратил трахаться со мной. Он считал, что трудится в поте лица. Я молча плакала ночами или уходила в ванную мастурбировать, когда он засыпал. Мне уже полгода как было двадцать один, и я пребывала в отчаянии. Задним числом все это кажется таким простым. Почему я не нашла себе кого-нибудь? Почему я не завела любовника, не оставила мужа или не договорилась с ним о некоторой сексуальной свободе для себя? Я выросла, занимаясь невинным мануальным сексом на диване в родительской гостиной под синатровскую песню «В ранний час». Я никогда ни с кем не трахалась, кроме моего мужа. Я занималась петтингом «выше пояса» и «ниже пояса», соблюдая некие неписаные правила приличия. Но роман с другим мужчиной казался чем-то настолько радикальным, что я такой вариант даже не рассматривала. И потом, я была уверена: в том, что Брайан не трахается со мной, виновата я, а не он. Я либо страдала нимфоманией, потому что хотела трахаться чаще раза в месяц, либо просто была какой-то непривлекательной. А может, проблема была в возрасте Брайана. Я воспитывалась на разных сексуальных мифах пятидесятых годов, вроде: