Мой единственный - Джил МакНейл (2006)

Приезжают мама с папой; заметно, что мама плакала, а папа вообще весь как-то сжался, выглядит очень бледным и испуганным. Я не помню, чтобы видела его испуганным когда-либо раньше, только один раз, когда я на велосипеде въехала в речку. Он стоит посередине комнаты и почти шепотом не переставая повторяет: «Бедный малыш», мама стоит рядом с ним, на лице — выражение отчаяния, руками комкает бумажный платочек, не отрываясь смотрит на Чарли. Подходит доктор и говорит что-то папе, и он, похоже, соглашается, что нам пора выезжать на папиной машине и ехать в «Гайз Хоспитал», чтобы быть уже там, когда «скорая» привезет Чарли. Подозреваю, что папа знает, что я не смогу наблюдать, как они будут вывозить Чарли из комнаты.

Я не могу уйти, ничего не сказав Чарли, но не хочу говорить «до свидания», так что в конце концов я бубню что-то о том, что мы едем с дедушкой, что мы встретимся с ним в больнице и что все будет хорошо. Я, кажется, совсем начинаю заговариваться, так что папа берет меня за руку и практически выводит из комнаты. Мама остается с Чарли, пока готовят машину, а потом она поедет домой собрать вещи. Ни я, ни она не знаем точно, какие вещи. Но это не важно. Я бы не ушла, если бы мама не осталась с ним. Она собрала остатки его пижамы, то свернет их, то развернет; стоит и шепчет ему все время что-то.

Дорога в больницу превращается в настоящий кошмар, движение ужасное, а потом мы заблудились. Меня переполняет желание побить других водителей, которые не уступают нам дорогу, и папа едет более агрессивно, чем обычно, подрезает две машины такси и двухэтажный автобус так резко, что у нас обоих захватывает дух. Меня охватывает растущее чувство паники от сознания того, что я так далеко от Чарли, в голову лезут ужасные картины того, что сейчас с ним делают, пока я тут сижу в пробках. Нахожу в сумке свой мобильник, даже не помню, что я его туда клала, наверно, доктор передал с дежурным «скорой помощи».

Звоню в больницу, мне говорят, что Чарли уже везут в «Гайз Хоспитал»; когда уезжали, состояние было стабильное. Затем я звоню Лейле в офис и прошу оставить для нее сообщение, потом звоню Кейт, она начинает плакать. Никак не могу посчитать, сколько времени в Токио, но все равно, больше звонить не могу, сижу молча, пока папа прорывается сквозь поток машин. Наконец находим больницу, но паркуемся на большом расстоянии. Уже стемнело, и очень холодно. Папа дает мне свой пиджак, я замечаю, что он сам дрожит, но пиджак обратно не берет. Мы как бедные родственники идем, спотыкаясь, по улице, ищем вход в больницу, а потом по стрелочкам выходим к педиатрической интенсивной терапии. Приходим наконец, но Чарли нигде не видно. У меня перед глазами встают картины проведения неотложной операции прямо на автостраде, но тут распахиваются двери палаты и ввозят Чарли на огромной кровати, он весь в проводах и капельницах, но, слава богу, без дыхательного аппарата.

Его окружает целая армия врачей и сестер, которые начинают присоединять оборудование и капельницы и рисовать диаграммы. Мы стоим в сторонке, благодарные, что так много людей занимаются исключительно нашим мальчиком. Пятна на его теле стали, похоже, чуть-чуть меньше, но шок от его вида — такой маленький и больной — настолько силен, что папа вдруг выбегает из комнаты, объясняя на ходу, что он пойдет принесет чаю, но я думаю, что он плачет. Этого я не могу вынести, папины слезы оказались какой-то последней каплей, и я начинаю тихонько плакать, держа Чарли за руку. Доктор Джонсон замечает это и кладет руку мне на плечо. Он говорит, что все не так плохо, что синячки уменьшаются, что они их замеряют и что нам нужно просто сидеть и ждать.