Мой единственный - Джил МакНейл (2006)

Побродив, я нахожу комнату для родителей, там есть чайник и много разных кружек и банки различных сортов растворимого кофе. Я так понимаю, люди, попавшие сюда, проводят здесь столько времени, что успевают купить банку кофе, но не успевают ее выпить. Почему-то это пугает меня, и мне не хочется пить этот кофе из этих чашек, как будто они заразные. В комнате еще несколько родителей, все выглядят расстроенными, а в углу на стуле сидит женщина и плачет какими-то отчаянными безнадежными слезами, и кажется, что она плачет так уже давно. Я не могу это выносить, я не хочу знать, что случилось с их детьми, я чувствую себя во власти собственного эгоизма. Все, что я хочу, — это посидеть в тишине, выпить чашку кофе и подумать о Чарли. Я выхожу и вскоре нахожу кофеварку-автомат и комнату, где можно выкурить сигарету.

Сидя там, в уродливой маленькой курилке, уставившись на свои ноги, я вдруг осознаю, что вошла молоденькая медсестра, что она теперь сидит и курит, объятая вся безутешным горем. Кажется невозможным сидеть молча, и я говорю, что это, наверно очень трудно — работать с такими больными детьми. Я сделала большую ошибку. Она начинает надрывно рассказывать, как в прошлом году в рождественское утро ей пришлось нести мертвую девочку в морг, а ее мама бежала за ней по коридору с розовым детским одеяльцем, она все хотела накрыть девочку, чтобы та не замерзла. «Так странно, — говорит она, — они так часто делают, родители. Они боятся, что детям холодно». Я чувствую, как сжалось мое сердце, и бегу обратно в палату. Лизи и Мэт сидят по обе стороны кровати Чарли, держа его за руки. Я сажусь на место Мэта, но не рассказываю им историю о мертвой девочке.

В какой-то момент входит медсестра и говорит, что мне звонят по больничному телефону. Это Мак. Его голос доносится с огромного расстояния, в трубке раздается какое-то жуткое эхо, такое впечатление, что мы разговариваем в пещере. Маку сказали, что заболел его сын, и ему пришлось звонить в Нью-Йорк. Лейла объяснила, что заболел не Альфи, а Чарли. Он не говорит, но я понимаю: он чувствует себя виноватым оттого, что ему стало легче, что это был не Альфи. Он говорит, что немедленно вылетит домой, если я думаю, что так нужно, и у него дрожит голос. А я говорю, что, по мнению врачей, с Чарли все хорошо, но это все ужасно, да, я хочу, чтобы он вернулся домой, но ведь он ничего не сможет сделать, и единственное, чего я хочу, — это сидеть рядом с Чарли, пока он не проснется. Я обещаю позвонить ему, как только появятся какие-нибудь новости, потом он говорит, что не будет задерживать меня, и мы прощаемся. Сижу и думаю, что, конечно, у него легкое чувство вины, он был рад, когда узнал, что это Чарли, а не Альфи, и мне нужно дать ему ясно понять, что я все понимаю. Внезапно мне в голову приходит мысль, что мне хочется, чтобы это был Альфи, и это приводит меня в шок: я так легко согласилась бы поменять моего сына на Альфи.

Медсестры меняются по сменам, и новая сестра, Карен, очень мягко предлагает, чтобы Лизи и Мэт пошли домой и немного поспали; они так и делают. Мы не прощаемся, только киваем головой. Я ложусь на маленькую раскладушку, которую поставили рядом с кроватью Чарли, но он все время слегка постанывает, и я решаю держать его за руку, но это включает сигнализацию аппаратуры, так что Карен в конце концов отключает ее. Она говорит, что присмотрит за ним, и он ведет себя более спокойно, когда я держу его. Я не хочу ложиться рядом с ним на больничную кровать, это как-то неправильно, так что я кладу его к себе на раскладушку, это уж совсем глупо, потому что она маленькая, очень неудобная и не очень устойчивая. Зато я могу держать его. Около трех часов ночи Карен приносит мне чашку чая и тост, и я съедаю все это, лежа рядом с ним, роняя крошки ему на голову и наблюдая за тем, как он дышит. Последний раз я пила чай с тостом в больнице в ту ночь, когда он родился. Мне хочется спать, но я боюсь закрыть глаза.