Мой единственный - Джил МакНейл (2006)

Звоню в офис Лейлы и говорю, что не могу посчитать, сколько времени сейчас в Нью-Йорке, но думаю, что середина ночи, не могли бы они позвонить ей в подходящее время и сказать, что все хорошо, и поблагодарить ее за посылку; они пообещали, что позвонят. Пытаюсь позвонить Маку, но в отеле его не могут найти, так что я оставляю сообщение. Чарли просыпается и говорит, что хочет пить. Теперь у меня есть для него хорошая вода вместо той дряни из-под крана, которую я держала в пластиковой бутылке рядом с кроватью. И он пьет чашку за чашкой, прежде чем замечает автомат. Он совершенно счастлив, обнаруживается, что автомат издает жуткий шум, а потом он видит водяной пистолет, требует, чтобы его заправили, и теперь вся комната мокрая. Вся мокрая теперь и одна из медсестер, которая заглянула в комнату проверить, как дела. Он засыпает, крепко сжав пистолет в одной руке и автомат — в другой.

Приезжают мама с папой, у папы в руках такая огромная корзина с фруктами, что, когда он входит в палату, видны только его руки и ноги. Мама принесла столько еды, что хватит накормить всю больницу, и еще она купила полный комплект одежды для сна в «Маркс и Спенсер». Чарли в восторге от своей новой пижамы как у Барта Симпсона, но решительно отвергает сделанное со вкусом полотенце как решительно скучное. Все начинают уговаривать меня сделать перерыв, пойти куда-нибудь погулять, купить новую машину — все, что угодно, только чтобы сменить обстановку. Мне вдруг становится понятно, что для них все происходящее явилось двойным ударом: не только внук, но и дочь в беде, и что успокоиться все смогут, только когда мы оба вернемся домой и начнем выздоравливать и приходить в себя. Они оба выглядят совершенно разбитыми.

В конце концов я соглашаюсь пойти с папой выпить кофе и подышать свежим воздухом, а мама посидит с Чарли, пока он обливает ее из своего нового водяного пистолета. Я чувствую себя нормально до тех пор, пока мы не выходим за ворота больницы, когда я внезапно понимаю, что совершенно вымотана. Вокруг так много людей, они все куда-то спешат, а меня охватывает сильное желание объяснить им, какие они счастливые, но мне удается себя преодолеть. Я понимаю, как просто присоединиться к этой толпе и начать ходить взад-вперед по улице, что-то бормоча себе под нос. Мне хочется бежать обратно к Чарли, но папа заставляет меня успокоиться, съесть сандвич и выпить кофе. Неожиданно я понимаю, что по щекам текут слезы. Такое ощущение, что все это происходит не со мной. Я сижу, пью кофе, а слезы текут сами по себе. Папа гладит меня по руке и говорит: «Все хорошо, дорогая, ешь сандвич», и я ем, и слезы постепенно кончаются. Потом мы возвращаемся и видим, что Чарли снова заснул.

После обеда ему значительно лучше, цвет кожи стал почти нормальным, но он все еще очень слаб и засыпает после малейшего напряжения. У него в руке зафиксирована капельница, через нее ему вводят лекарство каждые два часа, она все время блокируется, так что введение каждой порции лекарства превращается в настоящую пытку. Я никогда не смогу забыть, как мне приходится крепко держать его, кричащего, чтобы он не вырвался. Медсестры, которые то и дело заглядывают в палату, — из отделения общей терапии, а не реанимации, и они все какие-то мрачные и недовольные. Они едва разговаривают с Чарли, а меня воспринимают как помеху. Это странно, потому что медсестры из отделения интенсивной терапии были очень рады, что родители больных детей сидят у их кроватей часами напролет, и всячески настаивали на том, чтобы родители разговаривали с детьми и читали им, даже если ребенок был без сознания.