Мгновения жизни - Марика Коббольд (2007)

— Неважно, насколько мы повзрослели, в отношениях с родителями мы всегда остаемся консерваторами. Хотя, честно говоря, я не возражала против того, чтобы миссис Шилд продала Гейблз. В общем-то, я была там счастлива, хотя дом всегда казался мне немного скучноватым. Однако труднее всего оказалось уехать из Кендалла. Здесь, проведя рукой по стене, я думала, что этой стены касалась и рука моей матери, она поднималась по этим лестницам, готовила мне обед в этой кухне — ну, ты меня понимаешь. Но, покинув Кендалл, я уже не испытывала чрезмерной привязанности к какому-то месту. Может быть, первый раз приходится рвать по живому, зато дальше получается легче. Вообще-то мне всегда хотелось жить в доме Ноя Блэкстаффа. Мы с ним дружили детьми. Его отец умер. Так что дом, строго говоря, принадлежал его дедушке с бабушкой, но он все равно приезжал к ним на каникулы. Старики по-прежнему живут там, вон в том огромном, восхитительно мрачном старинном доме ниже по улице. И еще у Ноя было привидение. Это не был призрак его отца или другого родственника, пусть дальнего, но, на мой взгляд, лучше хоть какой-нибудь призрак, чем вообще никакого. А ему даже не было интересно. Мне это представлялось верхом несправедливости. У него имелись Нортбурн-хаус, привидение и знаменитый дед. Старикан был художником, представителем богемы, можешь себе представить? Естественно, Артур Блэкстафф был нашим сельским представителем богемы, то есть носил плащ, широкополую шляпу, охотился на лис с гончими и знал, как правильно есть суп. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, он был чертовски консервативен — знаешь, из тех людей, которые готовы похлопать тебя по спине со словами «Не повезло, парень, на все воля Божья», если ты признаешься им, что у тебя сифилис, но они же сожгут тебя живьем, узнав, что у тебя СПИД.

— Здесь у вас в ходу несколько иное определение консерватизма. — Джефферсон поцеловал ее в макушку. Ей нравилось, что он был таким высоким: иногда так приятно почувствовать себя маленькой. — Должен признаться, что никогда не слышал об этом малом.

— В свое время он был очень популярен, как сказала бы миссис Шилд. Главным образом, среди тех, кто стремился повесить на стены длинную галерею портретов своих предков. Нет, я несправедлива к нему, дело было не только в этом. В его время (какое странное выражение!) он умудрялся быть популярным и высоко ценимым критиками.

— Мне кажется, ты не принадлежишь к его горячим поклонникам?

Грейс пожала плечами.

— Я уже сто лет не видела его работ, но ты прав, не принадлежу. Его рисунки буквально кричат: «Смотрите, это лошадь!» О да, на картине действительно изображена лошадь, прописана каждая деталь, все на своем месте, каждый лошадиный дюйм, и тем не менее… тем не менее, я ее не чувствую. Но возьми быка Пикассо. Я знаю, художник начал с того, что принялся прорисовывать каждую деталь животного, каждый его мускул и сухожилие, но, когда закончил, у него получилось всего несколько линий, в которых нельзя было увидеть ничего, кроме самого настоящего живого быка.

— Я не очень люблю и не понимаю Пикассо.

— Ты просто видел мало его работ, вот и все. Когда увидишь больше, обязательно полюбишь, обещаю.

— Я уже и так влюблен. Для Пабло не осталось места. Я верю, что в данный момент переживаю самую суть влюбленности. Итак, что это за привидение?

— Его не видели уже много лет. — Грейс понизила голос почти до шепота. — По ночам она бродила по саду, держась в тени деревьев. Она была высокой и стройной, в белом развевающемся длинном платье, волосы ее сверкали в лунном свете, каскадом падая на спину. Один только человек видел ее лицо, старый браконьер, и он сказал, что то был лик Мадонны. После этого он оставил браконьерство и совершенно бросил пить.

— Любимая, ты, наверное, все это выдумала?

— Нет. — Грейс взглянула на него снизу вверх и покачала головой. — Ни единого слова.

— Но ни одной фотографии этого привидения, я полагаю, не существует?

— Нет.