Чужие страсти - Эйлин Гудж (2010)

Сначала поцелуи Хесуса были почти благоговейными, как будто он боялся, что она от недостаточно нежного прикосновения может растаять в воздухе, как плод его воображения. Но затем, поощряемый ее теплыми словами и ласками, он стал вести себя более смело. Но даже тогда он действовал так, будто Консепсьон оказывает ему великую честь. В глазах Хесуса она видела себя драгоценным даром, которого он, с его точки зрения, возможно, и не был достоин.

Но если кто-то из них и не был достоин этого, то, наверное, она. «Кто я такая, чтобы возводить меня на пьедестал?» — думала Консепсьон. Она, чьи руки были грубыми, как у мужчины, чье лицо несло на себе следы жизненных невзгод. Это она должна благодарить Хесуса, который подставил свое плечо, чтобы помочь ей перенести тяготы, выпавшие на ее долю.

Когда они лежали в объятиях друг друга, Консепсьон изумлялась, насколько сильным было его тело, сплошь покрытое крепкими, твердыми мышцами. Нет, Хесуса отнюдь нельзя было назвать красавцем, но это почему-то делало его еще более желанным. Ее муж в молодости был самым красивым мужчиной в их городке, и, зная об этом, он постоянно заигрывал с женщинами. В конце концов он принес ей одни только разочарования. Консепсьон знала, что Хесус никогда не бросит ее, как это сделал Густаво. Наоборот, она сама решила покинуть его.

Но не в эту ночь. В эту ночь она полностью и всецело принадлежала ему. Когда они синхронно двигались вместе, соединившись и телом, и душой, Консепсьон не думала о том, что ожидает их в будущем. Не думала о готовом упакованном чемодане, стоявшем у нее дома. Сейчас для нее существовали только ощущение теплого дыхания Хесуса у нее на шее, его руки, ласкавшие ее в таких местах, об упоминании которых невинные девушки заливаются краской, его тело, двигавшееся на ней, словно медленно накатывающаяся волна прилива. А затем эта же волна, отхлынув, унесла Консепсьон в открытое море, которое через несколько мгновений снова выбросило ее на берег — обмякшую, потную, судорожно ловящую ртом воздух.

Спустя какое-то время, лежа в счастливом изнеможении у него в объятиях, Консепсьон вдруг отчетливо поняла: до этого момента она не жила, но, к сожалению, не знала об этом. Она просто существовала и довольствовалась этим, потому что не понимала, чего лишена. Ужасная ирония судьбы заключалась в том, что понадобилась смерть Милагрос, чтобы освободить ее из этой добровольной тюрьмы. Консепсьон было очень тяжело признать, что в ее трагедии есть и светлый момент, но отрицать это было бессмысленно. Из пепелища, унесшего жизнь ее дочери, восстала новая Консепсьон, женщина, способная на такие поступки, которых раньше она себе даже представить не могла. Женщина, не боявшаяся никого и ничего. На мгновение Консепсьон даже стало грустно оттого, что она отказалась от прежних ценностей и ее ждет другая жизнь, в которой не будет места мелкой удовлетворенности, ибо теперь, узнав вкус жизни, она обречена на вечную жажду.

Сейчас, направляясь в автобусе к месту своего назначения, она, словно сталь, закалялась в этом огне, готовясь к еще более жесткому испытанию. Она представляла себе сеньору такой, какой видела ее на фотографии в журнале. На этом снимке сеньора, ее муж и хорошенькая юная дочка были запечатлены на пикнике; они сидели на лужайке вокруг богатого угощения, по идее приготовленного ею самой. Красивое лицо сеньоры было расслабленным и довольным, и ничто, казалось, не могло испортить эту семейную идиллию. А если бы погибла ее собственная дочь? Улыбалась бы она тогда?