Книга не о любви - Карен Дуве (2004)

Теперь Хемштедт связался с девицей по имени Беттина, она была еще выше меня. Я познакомилась с ней в постоянно залитом водой предбаннике туалета «Ситрона», одалживала у нее спрей для волос. Этот предбанник является местом встреч и потому, что там всегда было достаточно тихо, самое то для трепа. Сюда же приходили и парни, если мужской туалет оказывался загаженным. Они оставались и чтобы посмотреть, как мы красимся, и потусоваться. К тому же здесь происходил обмен таблетками. Сама не знаю, на кой ляд принимала все эти отвратительные снадобья. Удовольствия им на грош, и никакого расширения сознания. Если мы курили одну сигарету с гашишем на всех, то атмосфера становилась умиротворенной, почти торжественной. А вот сунуть в рот какую-нибудь таблетку — это казалось жалким, тоскливым и нездоровым. После таблетки можно не спать всю ночь, оставаясь ужасно активной, но напряг не отпускает. Как будто кто-то влез в мозг, схватил нервные окончания и намотал их себе на руку. Ничего общего с удовольствием. И все равно таблетки принимало большинство моих знакомых. Эфедрин, валиум и все, что только попадалось. Я знала только, что таблетки мне нужны. Я бы сделала что угодно, только бы перестать быть собой. Мы как раз обменивались с Беттиной, когда она мне как-то между прочим рассказала, что прошлой ночью лишила Хемштедта невинности. Она говорила об этом со смехом, отбрасывая гладкие черные крашеные волосы назад. Мне хотелось засунуть ее головой в унитаз. Но вместо этого я притянула ее к себе и нежно прикоснулась к ее губам своими. Так я и не поняла, что Хемштедт в ней нашел. Шумная, внушающая страх девица, да еще и целуется не в тему. С тех пор если я ее целовала, то делала так, чтобы оказаться рядом с тем местом, где Хемштедт должен был пройти к своей машине. Он крался мимо нас как побитая собака. Не понимаю, почему он это терпел.

Мой тогдашний друг так ничего и не узнал. Он вообще никогда ничего не замечал, озабоченный попытками распространить свои фанатские сборники. Оле был фанатичным панком, закончившим школу и пребывавшим в ожидании места в институте. Он не делал никаких попыток переспать со мной. Подарил свою фотографию, на которой он собственной персоной возлежал среди всякого хлама на каком-то старом грязном кресле, хотя в его комнате (он жил с родителями) царил образцовый порядок, как в помещении с рекламного проспекта.

Если я к нему заходила, то он все время вытирал кухонным полотенцем круги, остававшиеся на столе от наших стаканов. Его фанатский сборник стоил от марки до полутора — в зависимости от того, насколько обеспечен клиент, — и назывался «Жидкая грязь». Постоянно у него под мышкой имелось пять-шесть порций «Жидкой грязи», которые он пытался загнать в кабаках и на дискотеках. На каждой обложке был приклеен полиэтиленовый пакетик, куда он засовывал то тампон, то перья или обрезанные ногти, иногда кубики от настольной игры или соломинку от сока. Сам сборник состоял из ксерокопированных коллажей, критики на вышедшие пластинки и написанных по диагонали интервью. Его собственное производство. Если в Гамбурге выступала какая-нибудь группа, то он тут же мчался к ним, прихватив меня, и пытался выцарапать интервью. Целыми днями мы торчали в магазинах, где торгуют пластинками. Заходить туда с ним я не боялась. Чаще всего мы стояли внизу, окруженные бледными и лохастыми апостолами музыки. Ловкими пальцами Оле шерстил обложки и выбирал для меня пластинки, которые я покупала, чтобы его не обидеть. «Амок» группы «Абвертс» или сингл «Кошмар в детской», где песня «Даруй мне смерть» оказалась самой веселой. Когда Оле впервые зашел ко мне, он тут же завладел коробкой с пластинками, вытащил и швырнул на пол детище группы «Идеал» и практически все мои синглы. Пластинки с поп-музыкой и хит-парады я еще раньше уничтожила самостоятельно.

— Это, это и вот это — сплошное дерьмо. Не понимаю, как можно такое покупать. У тебя что, крыша съехала? Уши свернулись?