Время расставания - Тереза Ревэй (2010)

Подойдя к нужной ей двери, француженка сделала глубокий вдох, чтобы набраться мужества, и только тогда нажала на кнопку звонка. Тотчас за дверью заплакал ребенок. Девушка почувствовала, что ее рассматривают в глазок. Ее ладони стали влажными, а сердце забилось, как сумасшедшее. Щелкнул замок.

— Ja?

Дверь открыла женщина в старой мужской кофте с растянувшимися карманами, в белой блузке и прямой юбке, доходившей до середины икры. Седые волосы удерживала повязка. У нее было любезное лицо, по-старчески отвисшие щеки, но живой, выразительный взгляд.

— Мадам Ева Крюгер? Я — Камилла Фонтеруа, дочь Андре.

Ева в изумлении распахнула глаза.

— Господи Боже! — прошептала она по-французски. — Входите, входите, мадемуазель, прошу вас.

Камилла вошла в маленькую темную прихожую. Ева закрыла входную дверь и пригласила девушку пройти в гостиную, окно которой выходило на улицу. Оно было открыто, и в комнату долетал треск и грохот — поблизости сносили дом.

Девушка знала, что это не та квартира, в которой вырос Петер. Здесь ничто не напоминало о нем, казалось, что разрозненная мебель, стоявшая в гостиной, не имела души. Камилла взглянула на буфет, на котором громоздились тарелки и стопка партитур, и тщетно поискала глазами рояль, о котором ей столько рассказывал отец.

Ева усадила гостью, а затем достала бутылку шнапса и два стакана.

— Мы храним ее для особых случаев, — с улыбкой сообщила она. — Как поживает ваш отец?

— Хорошо, благодарю вас. Он поручил мне столько всего вам рассказать!

— Ах, дорогой Андре… Мы с ним виделись в другой жизни…

Как ни странно, но в ее голосе не ощущались ни подавленность, ни покорность судьбе — лишь легкая ирония. Камилла ожидала встретить женщину столь же опустошенную, «разрушенную», как и ее город. Но Ева Крюгер, в своей бесформенной одежде, без следов косметики на лице, излучала удивительную жизненную энергию.

— Простите меня, — продолжила девушка, — но я хотела бы знать, есть ли у вас новости от Петера.

И в этот момент лицо Евы исказилось от боли. Ее тело сотрясла дрожь. Яркая искра жизни тут же погасла, как огонек свечи, задутый сквозняком.

— Я сожалею, — с трудом выговорила Камилла и сильнее сжала в руке стакан.

На улице раздавались отрывистые приказы. Ева встала, чтобы закрыть окно, и застыла перед занавеской.

— Он пал под Сталинградом, — срывающимся голосом сказала женщина и сжала кулаки в карманах кофты. — Я каждый день повторяю себе, что он не попал в плен, что его не отправили в лагерь в Сибирь… Я повторяю себе, что он избежал самого страшного, не страдал от голода и холода в последние месяцы войны, когда немецкие войска попали в ловушку русских. Я повторяю себе, что он в своей жизни был счастлив… По крайней мере, мне хочется так думать. Я безостановочно повторяю все это, чтобы думать о нем, а не о себе, не о том, чего я лишилась, потеряв сына…

Она вернулась к столу, залпом опустошила стакан, и ее лицо немного расслабилось. Камилла ничего не говорила, только качала головой. Ей казалось, что она понимает фрау Крюгер. Если бы эта женщина зациклилась на своем горе, она бы не выжила. Камилла подумала о своей матери. Как бы реагировала Валентина, если бы ей сообщили о смерти Максанса? Каких бы богов она проклинала?

Печаль окрасила лицо Евы в пепельный цвет. Первый раз в жизни Камилла видела, чтобы страдание так изменило лицо человека. Ева будто лишилась возраста. Согбенные плечи, дрожащие пальцы; тело, скованное болью, съежилось, уменьшилось. Это было одновременно волнующе и страшно. «Как можно жить, терзаясь такой мукой?» — спросила себя потрясенная Камилла.