Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Софи тупо смотрит на пять растопыренных пальцев, а потом задает неизбежный вопрос:

– А как, мисс?

– Если бы у меня был муж, – осторожно продолжает Конфетка, – он мог посеять семя во мне, и я могла бы взрастить ребенка.

– А где мужья берут семя, мисс?

– Сами делают. Они это умеют. А Генрих Восьмой, видимо, не очень-то умел.

Таким образом, беседа возвращается в тихие воды истории Тюдоров – или так Конфетка думает.

Потому что позднее, когда Софи уже выкупана, посыпана тальком и уложена в постель, а Конфетка по самый подбородок укутывает ее одеялом и в шутку делает на подушке нимб из светлых волос вокруг сонного личика, возникает еще один вопрос, который нужно уточнить, прежде чем гасить свет.

– Значит, я вышла из мамы…

Конфетка напрягается.

– Да, – настороженно подтверждает она.

– А мама вышла из…

– Ее мамы, – соглашается Конфетка.

– А ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы, а ее мама вышла из ее мамы…

Девочка совсем засыпает, бубня слова как стишок-абракадабру.

– Да, Софи. И так на протяжении всей истории.

Сама не зная почему, Конфетка вдруг испытывает желание забраться в постель вместе с Софи, крепко обнять ее, быть обнятой ее ручонками, целовать ее личико и волосы, прижимая головой к своей груди и укачивать, пока обе не заснут.

– До Адама и Евы? – спрашивает Софи.

– Да.

– А у Евы кто была мать?

Конфетка слишком утомлена в этот вечерний час, чтобы придумывать решения религиозных загадок, особенно сейчас, когда она знает, что Уильям ждет ее в кабинете с очередной горой корреспонденции и не без раздражения.

– У Евы не было матери, – вздыхает она.

Софи не отвечает. То ли заснула, то ли объяснение показалось ей вполне убедительным на фоне того, что ей пока известно о мире.

– Скажи мне, – без предупреждения приступает Уильям, пока Конфетка строчит письмо к Гроуверу Панки по поводу хрупкости слоновой кости, – ты и А-агнес, вы когда-нибудь были… близки?

Конфетка поднимает голову и бережно кладет на промокашку перо, полное чернил.

– Близки?

– Да, близки. Когда полицейские опрашивали слуг, их больше всего интересовал вопрос особой дружбы.

– Полиция? Здесь, в доме? Когда это было?

Она вспоминает Софи у окна с подзорной трубой, которая сообщает об уходе «еще каких-то торговцев», с опозданием приходивших за рождественскими подарками.

– Со мною никто не говорил.

– Нет. – Уильям отворачивается в сторону. – Я подумал, что будет лучше, если тебя оставят в покое, поскольку ты была з-занята с Софи… и на случай, если тебя – мало ли по какой причине – полиция уже знает.

Конфетка смотрит на него через стол. Он достаточно нашагался на этот вечер и теперь уже с час лежит на оттоманке. Ей виден только тюрбан из бинтов, уже замусоленная повязка для руки и укороченные перспективой ноги, которые он то скрещивает, то ровно вытягивает. Трудно поверить, что она была его любовницей, что она проводила столько часов на Прайэри-Клоуз, специально для него ухаживая за своим телом.

– А-агнес в-вступала в чертовски странные отношения с ж-женщинами, к-которых почти не з-знала. М-мы обнаружили, что она п-писала Эммелин Фокс с п-просьбой д-дать ей адрес Рая.

– Я вообще не знала твою жену, – ровным голосом говорит Конфетка.

– Когда полицейские д-допрашивали Клару, она с-сказала, что, по словам А-агнес, лицо, к-которое привело ее из к-каретного сарая, это ее а-ангел-хранитель, кто постоянно с нею, ее единственный д-друг во всем м-мире.

Холодок тошнотворной вины бежит вниз по спине Конфетки, вместе с почти неудержимым позывом к хихиканью – странное сочетание; несмотря на большой опыт нетривиальных физических ощущений, такого, надо признаться, она еще никогда не испытывала.