Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Конфетка снова шарит под кроватью, но добытое ею оказывается не очередным дневником Агнес, а ее собственным романом. Как замирает ее сердце при виде рукописи! Растрепанные страницы, выпирающие из жесткой картонной папки: воплощение тщеты. А все эти перечеркнутые варианты названия: «Сценки с улицы», «Крик с улицы», «Гневный вопль из безымянной могилы», «Женщины против мужчин», «Смерть в публичном доме», «Кто сейчас побеждает?», «Феникс», «Когти Феникса», «Объятие Феникса», «Все вы, сюда входящие», «Заработок греха», «Приди целовать уста ада» и, наконец, «Падение и возвышение Конфетки» – как они выдают ее собственные полудетские заблуждения!

Конфетка держит рукопись за порванный, потертый корешок и роняет на пол. Она раскрывается на странице:

– Но я отец! – взывает один из обреченных самцов романа, бессильно сражаясь с путами, которыми героиня связала ему руки и ноги. – У меня есть сын и дочь, они ждут меня дома!

– Об этом раньше надо было думать, – сказала я, разрезая его рубаху портновскими ножницами, острыми как бритва. Я была поглощена этой работой и бешено орудовала ножницами на его волосатом брюхе.

– Видел? – Я показала ему мягкий кусок ткани, вырезанный в форме бабочки, половинки которой соединялись пуговицей с рубахи.

– Пожалей меня, подумай о моих детях!

Я оперлась локтями о его грудь, с силой давя на него, и так близко склонилась к его лицу, что он заморгал от моего горячего дыхания.

– У детей нет надежды в этом мире, – сообщила ему я, шипя от ярости. – Дети мужского пола станут такими же грязными свиньями, как ты. Детей женского пола осквернят такие же грязные свиньи, как ты. Детям лучше всего не рождаться на свет, а если уж родились, так умереть, пока они невинны.

Конфетка подвывает от стыда, читая бредятину, некогда написанную ею. Это нужно бросить в огонь, но она не может. Два жертвенных дневника Агнес горят в камине – ох как медленно горят, как остро пахнут, норовя погасить угли черным покрывалом обмякшего картона. Слишком много бумаги: целые часы, целые дни должны уйти на то, чтобы их сжечь; да еще и домочадцы заметят дым и запах. Конфетка смиряется и со вздохом заталкивает под кровать роман и груду дневников, приговоренных к уничтожению.

Среди ночи из мрака появляется рука, ложится на бедро Конфетки и осторожно стряхивает с нее сон. Она встревоженно охает, ожидая услышать слова матери: «Тебе больше не надо дрожать». Но мать молчит. Вместо ее голоса в темноте слышится низкий мужской шепот:

– Я виноват, Конфетка, прости меня, прошу…

Она открывает глаза, но обнаруживает, что зарылась глубоко в постель, запутавшись головой в простыне, обнимая руками живот. Она высвобождается, хватая воздух ртом, щурится от света масляной лампы.

– Что? Что?

– Прости меня за глупое поведение, – повторяет Уильям, – я не понимал, что делаю.

Конфетка садится и проводит рукой по спутанным волосам. Ладонь горячая и потная, а живот под одеялом сразу холодеет. Уильям ставит лампу на комод и садится на кровать у ног Конфетки. Его лоб и нос бросают тень на глаза и рот.

– Я потерял сознание в городе. Слишком много выпил. Ты должна простить меня.

Слова настойчивы, но голос звучит так вяло и болезненно, будто он советует не думать плохо о покойнике.

– Да, да, ну что ты, любовь моя, – отвечает Конфетка и тянется к его руке.

– Я думал о том, что ты сказала мне, – вяло продолжает он, – что Софи было бы полезно… почаще выезжать вместе… с нами… обоими.

– Да?

Часы над головой Уильяма показывают половину третьего.

Бога ради, что ему пришло в голову в такое время? Сделать круг в экипаже: они все трое в ночных рубашках любуются пригородными улицами при свете газовых фонарей, а Чизман услаждает их слух похабной песенкой?