Доля ангелов - Марина Юденич (2004)

Вывод напрашивался сам собой: стоило попытать счастья с представительницами собственного. Долгое время, однако, довольствовалась теоретическими погружениями в тему.

Почитывала Берберову, находя между строк, написанных не по-женски твердо, осколки истины. Потаенную страсть, упрятанную за безупречными логическими построениями, разящей иронией, не знавшей жалости и сострадания. Улавливала отголоски в стихах Гиппиус. И даже Цветаева, заложница самой что ни на есть естественной любви, оказалась не чужда иным влечениям.

Они, похоже, все поигрывали в запретные страсти, изломанные декадансом, неожиданные и странные в своих душевных и телесных порывах — дамы и девицы Серебряного века. Шагнувшие прямо из кокаиновой эйфории в кровавый туман самой дикой и сокрушительной революции из всех, что когда-либо сотрясали мир.

И выходило так: они поигрывали — я почитывала, не слишком стремясь перейти от теории к практике. Мысли, однако, имеют обыкновение навлекать события, порой вроде бы материализуясь.

Случай отведать новенького представился однажды столь недвусмысленный, что отступить было бы трусостью. Явной и очевидной.

И я не отступила.

Все случилось в Сент-Морице.

Был январь — разгар сезона. Укутанная теплым пледом, я загорала в уютном шезлонге, со смаком попивая ледяное «Veuve Clicquot».

Рядом в таких же шезлонгах нежились, подставляя лица мягкому зимнему солнцу, десятка три женщин из разных уголков планеты. Одинаково лениво кутались в экзотические меха. На холеных пальцах одинаково поблескивали отменные камни. Самые что ни на есть отменные.

Они — как и я — не катались на горных лыжах и прибыли в Альпы, сопровождая мужей, любовников, детей, приверженных этому занятию.

Или сами по себе — за непревзойденным альпийским загаром, хрустальным воздухом здешних мест, покоем и умиротворением, которые более всего наполняют душу у морских берегов, под баюкающий шорох волн и у горных вершин в абсолютной, торжественной тишине безоблачного лазурного неба, прильнувшего к ослепительным снежным вершинам.

Еще — за приключениями, почти неизбежными на каждом курорте.

Мадлен была гречанкой по матери и француженкой по отцу. Настоящая парижанка — некрасивая, худая, жилистая, с длинным горбатым носом и большими глазами в обрамлении густых черных ресниц, — она была исполнена классической французской грации, тонкого шарма, окутанного флером хороших духов, слабого табака и порока.

Мы оказались в соседних шезлонгах, легко познакомились и заговорили о всякой разности, которую — случайно сойдясь — обсуждают посторонние люди: погоде, ценах, моде, незнакомых соседках по террасе, которые, надеюсь, нас не слышали, — Мадлен была бескомпромиссной и язвительной в оценках.

Обычный, ни к чему не обязывающий треп.

И так, беззаботно рассуждая на безобидные темы, она вдруг взяла меня за руку. Тонкие прохладные пальцы начали — вроде невзначай, неспешно — перебирать мои.

Первым желанием было — отдернуть руку.

Но я сдержалась, хотя почувствовала себя неважно. Тело стало чужим: деревянным. Напряженным, как в момент водружения на гинекологическое кресло.

Любопытство, однако, оказалось сильнее — я терпела.

Она между тем с ласковой небрежностью и снова вроде невзначай перевернула мою руку ладошкой вверх и слабо, в одно касание, провела кончиком острого ногтя по ладони.

Царап. И еще раз — царап.

Глубокие, темные — под сенью пушистых ресниц — глаза в тот момент прямо взглянули на меня: понятен ли условный жест?

Разумеется. Я знала его со школьной скамьи. Завладев под партой рукой девчонки, наши мальчики старательно возили пальцем по ее ладони, что означало: я тебя хочу.

Я медлила, но не отнимала руки — этого оказалось достаточно.

Мадлен отпустила мою ладонь.

— Знаешь, — говорит она слегка изменившимся, фальшивым голосом, — у меня скоро облупится нос. Пойдем отсюда.