Слушая Веру, Лина плавно раскачивалась из стороны в сторону, слегка, еле заметно, будто в такт музыке, слышимой только ей. Она сказала, очень тихо, медленно, убеждая самой этой тихостью речи, каким-то прислушивающимся голосом:

— Вот что я знаю совершенно точно: Алеша так бы не мог. Он бы бедствовал, скитался, но нас с Витей не потревожил бы… Разлюбить меня мог бы… Почему же нет? — Она спросила так ласково, карие глаза светились так мягко, словно предположение, что Алеша мог ее разлюбить, овеяло ее счастьем. Вере показалось, что и сам воздух засветился вкруг Лининого лица. И она зажмурилась, почувствовав, как сильно сжало сердце от непонятного еще ей самой чувства: то ли радости, то ли страдания. Внезапно, сами собой, обильные слезы хлынули из-под стиснутых век. Она запрокинула лицо, пытаясь остановить слезы, не дать им пролиться… А они лились и лились, словно родился источник… Вера не разжала рук, охвативших колени, напротив, еще крепче напрягла их — держала себя в руках и старалась говорить без всхлипов и вздохов:

— Не беспокойтесь, Лина… Пусть… Я сто лет не плакала… Пусть… Это хорошо… Лин, идите пока к Инне, хорошо? Я — сейчас…

Лина растерянно постояла над ней и, не решившись дотронуться, утешить, тихо побрела по склону вверх, сокрушенно покачивая головой. Но скоро нежная, счастливая улыбка снова осветила ее лицо.

А Вера плакала. «И я бы так… И я бы так…» — твердила она про себя, отзываясь всем сердцем Лининому бескорыстию. Но не было того человека. Той ее, прежней, не было… О, она сразу поверила Лине: Алеша не мог бы так, как ее муж. А вот она могла бы как Лина. Она бы и была Линой, случись с ней такое. Перед ее зажмуренными глазами возникло лицо Лины, озаренное светом, вдохновенное…. Тут и остановился поток слез, высохли разом, и от удивления открылись глаза: вдруг Вера поняла, что каким-то образом помогла Лине. С этим выражением радостного удивления Вера медленно оглядывалась вокруг, впуская в себя напрочь забытый лесной мир: покой деревьев… их ветви, оберегающе простертые над нею… голубые прогалины неба среди зелени — скупо, редко вправленные в узорчатые рамы дубовых листьев… свет небесный льется сквозь них тихими лучами, чуть дымятся лучи… Словно после крепкого здорового сна, может еще и украшенного добрым сновидением, которое не запомнилось, но оставило след счастья в душе, — так чувствовала себя Вера. Будто омыли ее свежей и чистой прохладной водой. Ей казалась, что она сейчас как хорошо промытая стеклянная банка — пустая, прозрачная… Ей даже почудился блеск этой банки в мелькании солнечных пятен на жесткой дубовой листве. Вера улыбнулась своему смешному видению и уткнулась в колени, в юбку, чтоб промокнуть мокрое лицо. И потерлась лицом о юбку, взятую у Альки-прим ради юга, — белую в широкую слабо-розовую полоску, как будто и впрямь прижалась к дочкиным коленям. «Ну и вот… Ну и пусть… Как хорош мир Божий… Хорошо жить… Главное, она никого не предала… Нет… Не обидела… Никому дороги не перешла… Алеша… Лина…», — то ли она себе, то ли лес ей, кто-то нашептывал утешающие слова…

Нет, лес молчал. Наконец, до Веры дошло его глубокое молчание. Вера прислушалась к нему… И с беспокойством подумала, что девчат-то все нет. Она, кажется, уже вечность одна… Сообразила все же, что Лина, видимо, нарочно медлит, время тянет, чтобы дать ей прийти в себя, успокоилась и закричала, обернувшись к склону:

— Ау-у-у-у! Ли-и-на-а! Инна-а-а!

— Иде-ем! — раздалось совсем рядом. Девушки только и ждали, когда она позовет их, не хотели застать врасплох.

— Ка-ак жалко, что вы не поднялись с нами, — сказала Инна, едва увидев Веру. — Ведь мы видели просторы!

Однако, как оказалось, кроме просторов, они не увидели ничего. Просторы были набиты кудрявыми от леса горами.

— До самого горизонта. Будто мы не в Крыму, а в Сибири, неделю иди и не выберешься…

Инна, говоря это, осеклась, осознав несокрушимую истину: идти-то кому? Им идти…