Слыл на поселке Антон мастером добрым, золотые руки, а главное, не жадным, не обдиралой. За мелкий ремонт вообще ничего не брал.

Наверное, имела значение и внешность Антона, и мечтательный его характер, отличающий от других мужиков, — это привлекало к нему женщин. А ведь они и есть главные распорядительницы домашними машинами, даже если и замужем. А в их текстильном поселке не во всякой семье имелся мужик. Куда они девались, когда войны давно нет, сказать трудно. Может, просто девчат избыток. Кроме собственного подроста каждый год прибывают новобранки от восемнадцати и старше из ПТУ ближнего к поселку города и из дальних мест, даже с Украины. Правда, и увольнялись. Еще побольше, чем прибывало. Кто из-за работы: нелегко к нему привыкнуть, к ткацкому производству. А кто из-за женихов: нет их тут. Если и есть у кого собственный муж или жених, так гляди в оба: как раз и уведут. Останется одна хозяйка, а то и с детьми, мужские руки все равно нужны, особенно по электричеству. Иная утюг боится починить: вдруг, говорит, ударит током. Вот и просят Антона. К нему и обратиться приятно. Он ведь и смотрит-то как: будто комплименты говорит, удивляясь и восхищаясь той, на которую смотрит, — и так светло, возвышенно, не как-нибудь пошло. Такой уж он был, даже птицам сочувствовал. А тут человек. Женщина молодая, как вот эта, к которой ему идти. Кругом одна, еще и ребенок при ней, когда сама-то как дите.

У таких, как она, нет еще солидного хозяйства, и живет в общежитии. Хорошо, ей с ребенком комнату выделили. Но утюги, плитки электрические и этот, телевизор, — это у всех имеется. А каждая вещь требует когда-никогда ремонта.

Идет Антон по цеху, кто-нибудь да тронет его за рукав. Обернется, увидит, как и в этот раз, просящий взгляд, увидит, как беззвучно в грохоте станков шевельнутся губы и пот росой над верхней, по-детски пушистой. Прочитает по их движению: «Дядя Антон» или просто — «Антон». Нагнется, приблизит ухо к ее губам, и донесется до него слабая тень голоса, обескровленного шумом: «Может, зайдешь… Утюг… Телевизор…» Ну и в таком духе. Как тут откажешь.

Антон кивнет, мол, приду, и для убедительности уверения коснется легко обнаженного плеча или руки просительницы. Климат в ткацких цехах как в тропиках: жарко, влажно — специальные разбрызгиватели стоят, потому что в сухом воздухе нить рвется, — вот и одеваются ткачихи полегче, особенно молодые: халатик без рукавов с глубоко открытой шеей — вот их спецовка.

Коснется отечески, но пальцы невольно уловят влажную нежность кожи, распаренной в духоте цеха, упругость молодой плоти под ней. И потом, когда он уже сделает все — починит, наладит, прибьет по пути еще что, нужное хозяйке в тесной ее комнатке, ну там полку для посуды или книг, вешалку, — и, умывшись, сядет за стол, за причитающееся ему угощение, памятливые его пальцы затоскуют и разбудят тоску в самом сердце. Тоску и жалость.

В этом-то все и дело: жалостлив Антон. Другой мужик приласкает при случае, если не даст ему по рукам хозяйка, с него как с гуся вода: было — не было. И печали нет. Антон же всякий раз будто влюбляется. А может, в самом деле, без будто. Он находил предлог зайти и еще раз: «Подоконник тебе надо бы укрепить… Постой, я доску подходящую достану — вовсе заменю… Постой, да вот и петли на двери совсем истерлись… Я тебе новые принесу…»

А сам думал: как же ей одной с мальцом тяжело жить… Очень ее жалел. Потом ходил и без предлогов. Она сама его звала. И правильно делала: вряд ли в ее жизни встретится еще один такой же ласковый мужик, как Антон Моржов.

И мечтала уж молодая, разнеженная Антоном, втайне мечтала, что вот кончится ее вдовья жизнь: не сможет Антон без нее. Уйдет от своей старой жены. Чего ему там? Дети выросли… Поставят они свой дом, Антон на все руки мастер, и заживут…

Но если ее мечты доходили (через верных подруг) до ровесниц Антонины, те обрушивали на мечтательницу ушаты ледяной воды: