Женщины в лесу - Татьяна Поликарпова (2003)

— Господи! А то ты первая! Ты бывала ли когда на усадьбе у Моржовых? Нет? А сходи-ка, девка, полюбуйся, какой у них с Тоней дом! Три комнаты, да кухня, и веранда, и сени, как веранда! А знаешь, что было? Изба деревенская! Сени, зала да чулан за печкой. Поняла?

Та, ясное дело, не понимала! При чем их с Антоном любовь?

— А при том, — объясняли ей, — что каждая пристройка — это Антоново покаяние! Как согрешит он перед Тоней, как вот с тобой, так и кается. Она, может, который раз и не знала б про его дела, но берется мужик за пилу да топор, не пьет, не гуляет, а, как в запое, после каждой смены и все выходные надрывается на своем дворе, так это для нее верней верного: опять была у Антона любовь…

Девчонка и верила и не верила… Ну пусть! Со всеми так, а с ней по-другому будет!

Однако проходило время, и Антон пропадал для нее.

Любовь его обычно кончалась жестоким запоем. В общем-то, и начиналась она почти непременно с бутылки — «благодарности» за ремонт, за помощь. Да и продолжалась под угощение, он же сам его и припасал к ужину. Но все шло в меру, пока длилось увлечение. А потом… Кто знает, может, он водкой и глушил, топил его, чтоб совсем не потеряться. Или тоска на него наваливалась, когда чувствовал, что уходит из его сердца жалость к чужой, заброшенной жене… Или что-то в Тоне ему померещилось… Вдруг да она ему показалась чужой заброшенной женой… Кто его знает… Человека и попроще трудно до конца разгадать, Антон же был куда не прост.

Тоня понимала его по-своему: он «впивался» в водку, считала она, и водка перебарывала в нем любовь. Не только любовь: все забывал Антон, делался как безумный. Деньги пропивал до копейки, занимал где мог. Ему не отказывали: мастер! Если что, так и отработает когда. Прогуливал работу — терпели: мастер! Проспится…

Ничего не оставалось от его нежной мечтательности. Светлые глаза становились мутно-красными, сам бледнел до желтизны. Задирался, приставал к прохожим. Вот только странно: он никогда не шатался. Какая-то сила держала прямо его спину, он и ноги твердо ставил. Только шея и руки обмякали, и потому голова болталась, как у новорожденного, а руки повисали, будто тряпичные. Словно из двух составов была теперь слеплена его фигура: из твердого, закаменелого и совсем бескостного, вялого. Такого его издали определяли: «Вон опять Моржов руки свесил», — говорили о нем. «Гуляет», — одобряли уважительно мужики.

В такие тяжелые минуты он слушался только жену. Если бушевал, прибегали за Тоней. Ни друзья, ни начальство — лишь она усмиряла Антона. Брала его под руку, и он стихал. Но руку свою сразу же вырывал из ее и вялой плетью опускал ей на плечи. Бормотал:

— Э ты, Тонь… Ну, ланн… Ага, Тонь… Ты за мной… Ага. Они все… М-м-м… Они — с-сволочи… А ты… Ты… Тонь… Ты — человек… Ага… Ты — птичка м-моя… Эй! Пойдем в луга, а? Ланн, Тонь? Давно не гулял… в лугах… Пойдем, ага!

— Пойдем и в луга, — тихо соглашалась Тоня, поддерживая его за спину, чувствовала под рукой не живую плоть, а словно бы окостенелую или замороженную до твердости. Доска доской, а не спина. Видно, очень уж ему не хотелось походить на пьяного, вот и каменела его спина. И если он падал, так сразу, как сраженный наповал. А коли шел, так шел. Тоня вела его с разговорами-уговорами. В таком-то виде чаще всего их и видели вместе, парой.

— Устал я, — вдруг говорил Антон ломким, не своим, каким-то капризным голосом.

— Вот сейчас придем и отдохнешь, — отвечала Тоня. — Ляжешь, я тебя укрою…

— И сказку… — мотал головой Антон.

— И сказку, — обещала Тоня.

Дома, завалив мужа на диван, как столб негнущийся, разув его, заботливо укрыв и подоткнув с боков, она, бывало, направлялась к двери, но Антон окликал ее:

— А сказку? Обещала…

И она, вздохнув, присаживалась рядом.

— Ну какую же тебе… Ну вот… Хочешь, про Ивана-дурака? Как он с ярмарки шел?

— Хочу… Про Ивана… Ага…